На западе, где наука превратилась в своего рода новую религию, гомеопатия пострадала от невозможности научно доказать собственную эффективность. Ни один химик или биолог не способен обнаружить причинно-следственные отношения между количеством раствора, присутствующим (а зачастую уже даже не присутствующим) в препарате, и его лечебными свойствами. Но именно это механистическое и молекулярное истолкование биологической реальности гомеопатия ставит под сомнение. Наука и гомеопатия говорят на разных языках, где же им понять друг друга!
В послевоенные годы этот диалог глухих еще больше осложнился. Научные исследования добились огромного прогресса, и медицинская практика признала неоспоримой истиной, что болезни вызваны сбоем в работе молекулярного механизма. Что терапия заключается в изменении или замене молекулы при помощи препаратов, введенных пациенту без учета, кто он, что об этом думает и даже… какие видит сны. Подход, прямо противоположный гомеопатическому.
Гомеопат не мыслит категориями болезни — его интересует личность пациента. Гомеопат также не рассматривает лечение как внешнее вмешательство в жизнь тела. Напротив, его препарат лишь толчок к тому, чтобы тело излечилось само, изнутри. С гомеопатической точки зрения терапия должна действовать именно так: изнутри вовне, сверху вниз, от наиболее важных органов к второстепенным, от новых симптомов к прежним, в обратном порядке их появления. Правильно подобранный препарат сначала приводит к исчезновению самых последних симптомов, вызванных болезнью, потом более ранних и так далее, вплоть до начальных. Поэтому появление у пациента прежних симптомов считают добрым знаком: это указывает на то, что излечение продвигается к заключительной фазе.
Все это странно и интересно, однако не проникает в традиционное научное сознание. Классический врач посчитает абсурдной следующую историю исцеления. Одна семидесятилетняя дама с тяжелой формой остеопороза вынуждена передвигаться в инвалидном кресле. Однажды она признается гомеопату, что ее преследует один и тот же сон — будто она падает с большой высоты. Гомеопат обдумывает этот сон и выписывает ей препарат, связанный с этим симптомом, а не с ее физическим состоянием. Вскоре пациентка оставляет инвалидное кресло и снова начинает ходить.
Исцеление благодаря каким-то нескольким каплям перед сном? «Это невозможно», — говорят врачи-ученые, несправедливо сваливая гомеопатию в одну кучу со всякими бредовыми псевдотерапевтическими идеями вроде пирамидологии, самомассажа и психогимнастики.
Без сомнения, гомеопатия серьезно пострадала от своей «магической» репутации. В лучшем случае гомеопатическая практика осмеивается на том основании, что гомеопатические препараты после бесконечных разбавлений — это, если разобраться, чистая вода.
Но что мы знаем о воде? Мы не способны представить, что вода может содержать информацию о веществах, в ней побывавших, но теперь уже отсутствующих. А разве мы знаем, какую информацию молекулы вещества могут о себе оставить?
Несмотря на наше высокомерное презрение к «антинаучному», мы все же им пользуемся, даже не понимая, как, собственно, оно работает. Врачи-ученые, например, снова применяют электрошок, не имея точного представления о механизме его воздействия. И делают это с той же слепой верой, с какой африканцы-масаи расстилают в полнолуние ткани на траве, считая что луна их отбелит. А индийцы продолжают по утрам выпивать по стакану воды, которая всю ночь простояла в медном кувшине и зарядилась от него «благотворной энергией». Делают это уже несколько веков, сами, наверное, не зная почему.
Первый шаг каждого большого знания — это осознание своего незнания. И этот шаг по-своему делает сейчас передовая наука, признавая, например, что пустяковое событие в одной части света может породить катастрофу в другой. Наука признает и неполноту наших прежних представлений, ибо не существует объективного научного наблюдения, поскольку даже неодушевленные объекты реагируют на наблюдателя.
Книги, книги. С этой точки зрения Нью-Йорк — потрясающий город. В нем можно найти все, что душе угодно, и даже откопать такое, о чем ты раньше и не слышал. Моими любимыми местами поисков были километровые полки в магазине на углу Двенадцатой и Бродвея. Там за полцены можно купить и новинки, использованные рецензентами и повторно пущенные в продажу, и залежавшиеся книги, которых больше нигде не найти.
Однажды я наткнулся на странную книгу одного английского биолога, которая произвела на меня сильное впечатление. Указывалось, что автор, Руперт Шелдрейк, сочетает свой опыт и уверенность ученого с опытом и сомнениями человека, вступившего на путь духовного поиска. Тезис Шелдрейка заключается в том, что все живые существа, а возможно, и минералы, могут каким-то образом помнить то, что происходило раньше с представителями их вида, хотя между ними не существует известных нам видов связи. Иными словами, отдельный представитель вида способен передать усвоенную новую модель поведения всему виду.
Шелдрейк, к примеру, рассказывает о таком эксперименте. Крыс из разных поколений помещали в бассейн, из которого был только один выход, а потом медленно наполняли бассейн водой. Крысы учились спасаться. Если в первом поколении более половины их гибло, то в последующих уже куда меньше, а еще через несколько поколений настает момент, когда спасаются все.
Совершенно удивительно, что в эксперименте, повторенном в Австралии несколькими годами позже, почти все зверьки нашли выход, как будто восприняли опыт лондонских собратьев. Подобный феномен наблюдал Шелдрейк даже с реакцией минералов и металлов в некоторых процессах, протекающих в разных концах света.
Вывод Шелдрейка заключается в том, что существует некое приобретение опыта через временную или пространственную дистанцию. Он назвал это «морфическим резонансом».
А что, если с водой происходит нечто подобное и вода помнит о том, что с ней происходило? Безумие, скажет кто-то. Но если отбросить предвзятость и представить себе, что не только молекулы определяют работу живых организмов, но могут существенно влиять и другие причины, это «безумие» может оказаться вполне допустимым.
Недавние эксперименты доказывают, что вода, обработанная электромагнитными волнами, приобретает физико-химические свойства, которые можно передавать биологическим системам. Иными словами, происходящее оставляет свой отпечаток в воде, как на листке бумаги. И вода может это запомнить, она обладает памятью.
Гомеопатический подход к врачеванию меня завораживал. Виделась альтернатива методам моих нью-йоркских «ремонтников». Мои сомнения возрастали.
Я циркулировал по маршруту дом-больница-дом, меня обследовали, в моем теле копались под общим наркозом, а я все думал… Думал о памяти воды, о снадобьях Манджафуоко, о том, как здорово было бы отказаться от облучения и всех его разрушительных последствий.
Меня снова одолевало противоречие, которое я ощутил еще во время курса химиотерапии. С одной стороны, была Америка, чьи ценности я не мог разделить, с другой — именно сюда, в Америку, я приехал в поисках спасения. Особенно это проявлялось сейчас, когда забрезжила альтернатива, не американская по духу.
Понятно, что характер цивилизации проявляется по-разному; вот и в американской медицине, действительно лидирующей в мире, отражалась вся эта империалистическая агрессивность, вызывавшая у меня все большее отторжение. После падения Берлинской стены и победы в холодной войне Америка неудержимо навязывала всем имидж мечты человечества, величайшей державы на планете. Такой концентрат высокомерия лишил Америку тормозов, превратил в государство, которое убеждено, что вправе управлять другими, и не боится «разрушать во имя спасения», как выразился во Вьетнаме один американский генерал после того, как по его приказу с лица земли стерли целую деревню, чтобы «освободить ее от вьетконговцев».
Американская медицина, которой я доверился, тоже была такой: атакующей, агрессивной, разрушительной. Она была такой с самой революции. Образ своей страны как неких бескрайних просторов, подлежащих последовательному захвату — все дальше и дальше на Дикий Запад, породил идею, что и болезни, одна за другой, тоже подлежат покорению, невзирая на некоторые жертвы: убийства индейцев, убийства пациентов. Однажды я прочитал, что сорок процентов операций, которые ежегодно делаются в Америке, бесполезны, а под ножом хирурга погибает больше американцев, чем за такой же период времени погибало на корейской или вьетнамской войне.
