«Сделай его своим гуру и вот увидишь: он примет тебя в ученики и будет говорить с тобой». Собственно, это и делал сам Старец. Он признался, что совсем недавно ночью Платон был с ним в его красивой комнате с видом на горы; и за беззвучной беседой они скоротали не один час. По словам Старца, Платон был одним из тех, кто намного опередил остальных на пути к Запредельному; его «Республика» оставалась для Старца одним их самых прекрасных и вдохновляющих описаний «внутренней республики» — республики Сокровенной Сущности, высшего духовного «Я». «Тот факт, что Платону удалось так хорошо ее описать, — сказал он, — большое подспорье для других ищущих».

С точки зрения Старца, существует некая нить, связавшая таких непохожих друг на друга людей, разделенных тысячелетиями и живших на разных континентах, как Платон и Гурджиев, Плотин и Шри Ауробиндо, учителя-суфии, Мейстер Экхарт, Рамана Махариши и Кришна Према. «Все они идут одним и тем же путем; кто-то ушел вперед, кто-то чуть поотстал, кто-то заблудился, а кто-то достиг цели, но они заняты одним — поиском наших корней. В этом и заключается смысл вопроса „Кто я?“. Тем, кто не задает его себе, нас не понять; они, возможно, считают, что мы сошли с ума, но все равно мы должны двигаться дальше. Мы ищем дорогу к дому… Присоединяйся, пойдем вместе», — сказал он.

Наверное, ему показалось, что приглашение это прозвучало слишком в лоб, потому что он тут же вернулся к «теме мыши». Он снова хотел рассказать мне «историю из тех, что умом не понять». Причем сам он, по его словам, был свидетелем этой истории. Я поставил на огонь воду, чтобы заварить еще чаю; он свернул еще одну самокрутку, и вот… В ашраме Миртола, кроме Кришны Према, жили учеников десять. И большой тибетский пес, которого на ночь никогда не оставляли во дворе: ведь в окрестных горах жил леопард и этот леопард повадился каждую ночь бродить вокруг ашрама и заглядывать в большое окно. Леопард рычал, собака лаяла, и всем приходилось вставать с постели и кричать и шуметь, чтобы прогнать зверя. Этот переполох повторялся каждую ночь, и никому не удавалось выспаться.

— Я попробую что-нибудь сделать, — сказал Кришна Према. Он пошел в храм и провел там минут десять. В тот вечер леопард не появился. Не пришел он ни на следующий день, ни потом. Леопард просто исчез.

— Что же ты сделал? — спросил один из учеников у этого старого английского профессора, который стал «санньясином» и основал свой ашрам, посвятив его Кришне, которого здесь все называли просто «Он».

— Я ничего не сделал, — ответил Кришна Према. Я просто поговорил с Ним и сказал Ему: «Твой леопард не дает покоя твоей собаке».

— Все дело в мировой душе, — заключил Старец. — Мировая душа — она повсюду; мы с тобой, леопард, собака и твоя мышь — все мы в составе мировой души. Отрицать это — значит упорствовать в своей слепоте, не желать выйти из мрака.

Слепые, мрак. Эти слова напомнили ему, зачем он пришел в этот вечерний час. Оказалось, ему понадобились спички. У него самого ни одной не осталось, чтобы проделать «трюк со свечой», как он называл свои регулярные свидания с Атманом.

Я дал ему коробок, и он зашагал к себе, опираясь на посох.

Каждые две-три недели я спускался в Алмору за покупками. Базар, вытянувшийся вдоль крутой, узкой, мощенной булыжником улицы, был устроен по старинке. Здесь еще встречаются деревянные дома с окнами, украшенными инкрустацией; выстроившиеся в ряд лавки, иногда совсем крошечные. Все это, в сущности, маленькая сцена для одного актера — он и торговец, и философ в одном лице. Сама по себе торговля воспринимается здесь как некий побочный вид деятельности. Повсюду царит исключительный покой. Даже собаки здесь какие-то не настоящие: они не лают, не кусаются и мирно делят булыжную мостовую с непременными коровами, а также с людьми, которые, сидя на корточках, греются у маленьких костров.

Базары — зеркало общества, алморский же базар, по всем приметам, обладал особым зарядом мудрости и покоя, накопленного за века существования под сенью Гималайских гор. Многие из людей, сидящих в своих клетушках-лавочках, казалось, только и ждут случая, чтобы заговорить о судьбах мира, о душе.

Среди тех, с кем я часто останавливался поболтать, был Сайд Али, худой, взлохмаченный мусульманин с сердечной улыбкой. Он чинил часы в небольшой нише в стене, которая называлась «Миллион тик-таков».

Жизнь была сурова к Сайду Али, но он не был на нее в обиде. Оба его сына внезапно заболели шизофренией, и ни колдуны, ни врачи ничем не смогли помочь — разве что основательно облегчили кошелек Сайда Али, ставшего еще беднее прежнего. Жена в отчаянии от этого несчастья целыми днями молила Аллаха об исцелении сыновей. Сайд Али тоже был набожным мусульманином и никогда не пропускал ни одну из ежедневных пяти молитв, но тут он с женой не соглашался.

— Я не могу просить Аллаха вмешиваться в дела человеческие. Когда мне нужно починить часы, я могу молиться, сколько угодно, но Он не сделает работу за меня. Он и так уже столько сделал: дал мне глаза, уши, руки, разум. А часами-то я могу и сам заняться, — говорил он.

Однажды я спросил его, как ему удается противостоять невзгодам.

— Каждое утро, после молитвы, я сажусь на землю, выпрямив спину. Я слежу за своим дыханием, слушаю, как кровь течет по моим жилам, усилием воли освобождаю голову от забот и сосредотачиваюсь на Нем. Он, существующий вне времени, вне пространства, не оставляющий следов, Он неведом, но всегда здесь. Какое-то время я пребываю с Ним, потом берусь за работу.

Кроме этой глубокой преданности Ему, у Сайда Али был еще один секрет, который помогал ему жить, — музыка. Он сам сочинял «газели» и, напевая их, забывал о бедах. Однажды он даже выступал на сцене. Каждый февраль в Алмору приезжал один итальянец, человек исключительно одаренный, мистик и практик, музыкант и поэт. Под именем Кришна Дас — «слуга Кришны» — он останавливался в обветшавшей гостинице «Савой» и руководил группой своих приверженцев, занимающихся поисками внутреннего покоя. И тогда каждый вечер красивый голос Сайда Али сливался с мелодией ситара, на котором играл сам Кришна Дас; и поэзия старых суфийских гимнов заряжала его радостью и волей к жизни до следующего февраля. Когда бы я ни зашел к нему в лавку, он всегда улыбался.

Базар всегда найдет, чем удивить. Однажды бакалейщик Бабира встретил меня сердечным, но безмолвным «намаскар!» Он только улыбнулся и указал на лист бумаги со словами: «Шесть недель молчания». Бабир дал обет не произносить ни слова целых полтора месяца! При этом он продолжал работать и командовал своими двумя продавцами, используя жестикуляцию и нечленораздельные грозные звуки.

— Возможно, он так искупает какой-нибудь проступок: может, солгал кому-то или обсчитал покупателя, — заметил Старец, когда я зашел поделиться с ним новостями из внешнего мира.

Он пригласил меня к ужину; я рассказал ему об «ашрамных сиротах», которые появились на Горе. По большей части это были иностранцы среднего возраста, которые много лет провели в ашрамах в качестве учеников — сначала у Ошо в Пуне, потом у Бабаджи в Лукнау, а теперь, когда оба эти гуру «покинули свое тело», они осиротели и бродят здесь неприкаянные. Двое из них завели меня к себе в белый домишко на Хребте, чтобы дать мне послушать кассету с записью голоса Ошо; там он говорил о смерти как о «великолепном оргазме с Божеством». Слушая в который раз этот голос, оба впали в какое-то исступление и едва не лишились чувств; я был просто потрясен психологической зависимостью этих людей от своего гуру. Неужели стоило годами не покидать ашрам, следуя наставлениям «учителя», если в итоге вместо освобождения они стали рабами?

Старец, рассмеявшись, ответил мне своим излюбленным способом — притчей.

Один человек, пробудившись, увидел, что он в цепях, и не представляет, как их снять. Годами он ищет, кто бы его освободил. Однажды он набредает на кузницу. Видя, как ловко кузнец управляется с железом, несчастный бросается к нему с просьбой о помощи. Кузнец двумя ударами молота разбивает цепи, а человек в знак признательности прислуживает ему до конца своих дней. Так, избавившись от цепей, он… приковал себя к кузнецу.