Коваль любил соревнование версий. Таков был его метод, помогавший, когда доказательства еще скрыты, но он уже чувствовал, что они существуют и что он уже подошел к ним вплотную.

Знал он также и то, что стоит неожиданно натолкнуться хотя бы на одно звено в цепи подлинного события, вытащить на свет хотя бы одно доказательство действительной версии, как тут же откроется целая россыпь подтверждений — и и с т и н а не заставит себя ждать.

Так, правда, случалось редко, лишь когда ему, словно золотоискателю, удавалось угодить на настоящую жилу. Бывало, что за случайным проблеском не появлялось ни второго, ни третьего доказательства, и единственная крупица золота вела его к пустой породе. И тогда приходилось снова искать, запасаясь терпением.

Коваль разрешил конвоиру идти, потом кивнул Ганне Кульбачке:

— Садитесь.

Она присела на стул; весь ее вид — опущенные плечи, застывшие на коленях руки, отсутствующий взгляд — свидетельствовал, что покорилась судьбе и готова нести свой крест.

Какое-то время молчали.

Дмитрий Иванович любил начинать допрос с такой паузы. Что ни говори, а это был не пустой разговор, шло сложное противоборство, в котором Ковалю нужно было находить зерна истины, в то время как подозреваемый все больше старался припрятать их. Подполковник использовал слабые места в обороне противника. Наибольшее воздействие на подозреваемого оказывало неожиданное, непонятное ему поведение допрашивающего.

Если у допрашиваемого был довольно ограниченный и хорошо известный Ковалю набор стереотипов поведения, завершавшийся молчанием, то молчание дознавателя для подследственного уже было неожиданностью. Таким способом Дмитрий Иванович вызывал смятение в душе подозреваемого, увеличивал тревогу, ослаблял сопротивление.

Сейчас, не глядя на Кульбачку, словно ее и не было в комнате, он сидел неподвижно, как бы размышляя о чем-то своем, и, когда на какую-то секунду обращал на нее свой взгляд, лицо его мрачнело и морщины на лбу становились глубже. Ему как будто было неприятно и тяжело допрашивать эту женщину.

Потом он долго готовил бумагу для протокола, заправлял ручку чернилами. Ганна напряженно следила за каждым его движением.

Но очень затягивать начало допроса Коваль не мог и, почувствовав тот момент, когда растерянность и тревога в душе женщины достигли вершины, спросил:

— Ну как, Ганна Митрофановна, поговорим начистоту?

Кульбачка кивнула и даже попробовала улыбнуться.

— Что же тут говорить, милый. Все нами переговорено и пересказано. Все я рассказала, все признала. Виновата, каюсь, любому-всякому закажу не иметь дело с самогоном. Истинно сказано: зелье сатанинское, — перекрестилась она, не сводя глаз с подполковника.

— А я не о самогоне, — мягко остановил ее Коваль.

— О чем же? — казалось, искренне удивилась Ганна.

Подполковник не сразу ответил, он еще раз использовал паузу, чтобы растопить броню, за которой укрывалась подозреваемая. Вышел из-за стола, шире распахнул окно и, внимательно изучая лицо Ганны, на котором, несмотря на все ее усилия, обозначалась тревога, глядя ей прямо в глаза, сказал:

— Я об убийстве спрашиваю.

Ресницы у Ганки предательски дрогнули.

— А я тут при чем? — как можно спокойнее спросила она. Подумав, добавила. — Царство ей небесное, Марии. Не дал ей господь счастья на земле. Позвал к себе. — Ганка подняла глаза. — Они с Петром и на земле слугами божьими были… А об убийце, об этом Иване, нечего и говорить. Допился до беды, сатана ему в руки и сунул оружие.

— А что вы скажете о Лагуте? — спросил Коваль, когда Ганна замолчала. — Какие лично у вас с ним были отношения?

— Отношения? — чуть не вскрикнула Кульбачка. — Какие отношения? Говорила же, человек он божий. Иногда за молитвой к нему ходила, ведь и я в господа нашего Иисуса Христа верю. — Ганна снова перекрестилась. — А что же еще? Плохого ничего не было. И года нет, как мужа похоронила, царствие ему небесное…

— А почему в дом к нему ночью лазили? — тихо спросил Коваль, так, словно спрашивал между прочим, о чем-то не очень существенном.

На этот раз Кульбачка даже не вздрогнула, смотрела застывшими зрачками, и Ковалю показалось, что она вдруг одеревенела.

«Большой клубок придется разматывать», — подумал он.

— Вы слышите меня, Ганна Митрофановна? — переспросил подполковник, потому что она никак не реагировала на его слова. — Почему, спрашиваю, пробрались ночью в дом убитого гражданина Лагуты и как вы это сделали?

Ганка наконец заговорила:

— Не пойму, гражданин подполковник, о чем вы? Никуда я не пробиралась.

— Ганна Митрофановна, ой, Ганна Митрофановна, — укоризненно покачал головой Коваль. — А все-таки пробирались. Это установлено. Следы ваши найдены. И туфли, в которых вы на козлы становились и по хате ходили, уже изъяты и приобщены к делу. Имеется заключение экспертизы.

Кульбачка никак не могла полностью взять себя в руки. Ее всегда бледное лицо еще больше побледнело, покрылось пятнами. Казалось, она даже помолодела от волнения.

— В глине испачкали туфельки, в той, что у стены за домом Лагуты лежала, — прокомментировал он вывод экспертизы.

— Да разве только там глина? — наконец сообразила, что ответить, Кульбачка. — Ее во многих дворах набросано. Жатва кончится, хаты будут мазать и ремонтировать.

— Но там кроме глины был еще мел на козлах, и вы его разнесли по всему дому. Нет, ночью по комнатам Лагуты ваши туфельки ступали. И ваши руки брались за подоконник и раму окошка, через которое пробрались в дом. Это установлено, и ваше признание не обязательно. Объясните только, зачем вы туда пробирались, что искали и что нашли?

Что могла ответить на это Кульбачка? Тут уже никакая выдумка не спасала. Ганна молчала. А может, нервный спазм сдавил ей горло, лишил голоса. В конце концов она поступила так, как обычно в безвыходном положении поступают женщины: она расплакалась.

Коваль поднял трубку телефона, набрал номер.

— Сидор Тихонович, зайдите ко мне. И Бреуса позовите.

Кульбачка продолжала плакать. Коваль не мешал ей. Она плакала и тогда, когда вошел Литвин с капитаном, — откуда только брались слезы! Но Коваль видел, что они искренние, — Ганне и в самом деле было тяжело.

Наконец она перестала плакать и только всхлипывала.

— Все? — резко спросил Коваль. — Выплакались? Теперь рассказывайте. — И он повторил свой вопрос: — Зачем вы проникли в дом Лагуты после его убийства?

— Я там не была… — упорствовала Ганка и обтерла платочком мокрое лицо.

И без того не очень большие глаза капитана Бреуса стали еще меньше.

— Разрешите, товарищ подполковник? — обратился он к Ковалю.

Дмитрий Иванович кивнул.

— А где вы находились восьмого июля между десятью и одиннадцатью часами вчера, когда произошло убийство?

Ганка растерянно заморгала.

— Дома вас в это время не было. Вернулись вы уже после того, как Лагута и Чепикова были убиты, — сухо проговорил капитан. — Где вы находились в это время? Можете объяснить?

— Дома была, — прошептала Ганка белыми губами, понимая, что ей предъявляют обвинение, перед которым и торговля самогоном, и спекуляция овчинами, да и все другое становятся мелочью.

— Неправду говорите, — твердо заявил капитан. — Вот свидетельство, товарищ подполковник. — Бреус расстегнул планшет и вынул оттуда исписанные листки. Один за другим он положил их на стол перед подполковником.

— Ясно, — сказал Коваль, мельком глянув на протокол. — Но вернемся все же к нашим баранам, — не обошелся он без своей любимой поговорки. — Итак, — проговорил он сурово, — гражданка Кульбачка, зачем вы проникли в дом Лагуты?

— Я искала там свои письма, — вдруг выпалила Кульбачка. — Это было во вторник, двенадцатого июля, а восьмого вечером я была дома. Вы меня свидетелями не пугайте, — повернувшись к Бреусу, неожиданно дерзко сказала она. — Знаем мы ваших свидетелей. И у меня есть свидетели, которым я в это время отпускала водку.