— Своя хата есть.

— Где и когда вы родились? — спросил Коваль.

— Под Богуславом, в Хохитве. В сорок первом…

— Там и записаны?

— Только попа того уже нет.

— А теперь где живете?

— В Корсунь-Шевченковском.

— Мать давно умерла?

— Шесть лет тому назад.

— Вы с Петром Лагутой часто виделись?

— Нет.

— В последний раз когда?

— Прошел уже год.

— В Вербивке?

— Сюда я никогда не приходила.

— Он приезжал к вам?

— Когда бывал в Корсуне, я пряталась… Но случалось, что находил.

— Так, так, — несколько иронически протянул Коваль, — не жил вместе с вами, не помогал, отказался, обидел мать… И вы за это его невзлюбили…

— Он не отказался, — резко ответила она. — Мать сама уехала от него в Корсунь. А меня он все же любил… Если вообще кого-то мог любить…

Катерина Пойда говорила просто и спокойно, удивительно ровным, усталым голосом.

— Почему же вы избегали его? — осторожно спросил Коваль.

Женщина тяжело вздохнула.

— Кровь на его руках. — Она сделала паузу. Возможно, ей было нелегко продолжать. Но вдруг быстро сказала: — Он вместе с немцами убивал детей, которые закопаны в яру возле Днепра… — И словно сбросила с себя камень, который долгие годы несла на плечах.

В кабинете стало так тихо, что, казалось, зазвенел, задребезжал душный воздух. Участковый Биляк крякнул и стал вытирать большим носовым платком пот с лица.

— Это там, где стоит памятник жертвам фашизма, по дороге на Днепр? — спросил Бреус.

— Там только расстрелянным, а детей не стреляли… Их отравили.

— Каких детей? — негромко осведомился Коваль.

— Из больницы…

— Чего же вы до сих пор молчали?! — взорвался возмущенный Бреус. — И цветы, значит, ему на могилу!..

— Цветов я не приносила, — развела руками женщина. — И не в этом дело… Правосудие свершилось, и счеты сведены. У меня осталась только отцовская могила…

У капитана Бреуса вдруг мелькнула неожиданная догадка о следах женских туфель на лесной дороге неподалеку от усадьбы Лагуты. Уж не она ли, эта не по годам увядшая женщина, явилась орудием правосудия?!

— Он и меня тогда отравил, не только чужих детей. И отрава эта навсегда останется во мне, — тихо добавила Катерина Пойда.

Догадка все сильнее захватывала Бреуса. Капитан пристально присматривался к разношенным туфлям женщины.

— Какой у вас размер обуви?

«Вот сейчас, — думал он, — я, кажется, сделаю открытие, которое хотя и перечеркнет всю предыдущую работу, но выведет наконец розыск на верную дорогу».

— Тридцать седьмой?! — уверенно подсказал Бреус.

— Нет, — возразила женщина. — Тридцать шестой… Даже тридцать шесть с половиной.

Бреусу стало жарко. Глянув на Коваля, он расстегнул под галстуком верхнюю пуговицу рубашки.

— А где вы были восьмого вечером?

— Дома.

— Кто может подтвердить?

— Наверное, соседи.

«Значит, тридцать шесть с половиной. Почти тридцать семь», — крутилась в голове капитана навязчивая мысль.

— Расскажите о вашем отце. Все, что знаете, — попросил Коваль.

— Знаю очень мало… Пока жила мать, он встречался с ней, совал ей деньги. Она терпела; думаю, боялась его. У меня он тоже вызывал страх. Хотя и называл дочкой, но я считала его чужим дядей. И только при смерти мать сказала, что он мой отец. Когда я выложила ему, что знаю о его прошлом преступлении, он плакал и клялся, что его заставили и что теперь он замаливает грехи, помогает сиротам и инвалидам. Поверил в бога и взывает людей к вере, потому что это единственный способ заслужить прощение греха…

— У бога, — пробурчал Бреус, — а у людей?

— Обещал пойти с повинной и покаяться перед властью, если я потребую. Убеждал, что живет на свете только ради меня, ибо я — его кровинка и след на земле. Твердил, что служил немцам из-за страха, чтобы я не осталась сиротой… Я не могла простить. Сказала, что у меня жизнь все равно погублена, что я проклинаю и его, и свою кровь и не хочу никогда его видеть… Но выдать властям и послать отца на смерть своими руками тоже не могла. А теперь?.. Ну что теперь… Судите, воля ваша… — Последние слова она произнесла, обращаясь к одному Бреусу.

Коваль позвонил майору Литвину и попросил зайти. Катерина Пойда кратко повторила свою горькую исповедь, и начальник милиции условился по телефону с прокурором и председателем исполкома Отрощенко об эксгумации детских трупов в яру.

Майор вместе с лейтенантом Биляком повезли Катерину Пойду в прокуратуру, а Коваль и Бреус еще какое-то время молча сидели в кабинете, находясь под впечатлением истории этой женщины, которая, рассказывая, ни разу не заплакала, словно была каменная. Потом капитан вдруг заторопился и, не спрашивая разрешения, стремглав выскочил из кабинета. Вернулся через несколько минут с большими фотографиями в руках.

На фотографиях были хорошо видны контрастированные специальным порошком отпечатки женских туфель.

Бреус доложил, что девятого утром снял эти следы невдалеке от дома Лагуты, на обочине лесной дороги, но посчитал, что они принадлежат случайной прохожей. Теперь, когда дознание зашло в тупик и его предположение о Ганке Кульбачке как убийце отпало и версия про Чепикова не находит полного подтверждения, а тут еще эта Пойда появилась, вот он и решил представить на рассмотрение эти фотографии.

— Да, товарищ капитан, — строго заметил Коваль, выслушав признание начальника уголовного розыска. — Проступок серьезный: вас ли учить, что нельзя пренебрегать даже малейшей деталью. Ведь со временем любая может стать доказательством…

— Но женщина находилась все же далековато от усадьбы и двигалась по лесной дороге. Я проследил ее путь… Он уходил в сторону от дома Лагуты и на самом дворе не встречался, — сказал Бреус в свое оправдание.

— Она могла быть не участником событий, а свидетелем. А это важно.

Капитан опустил голову:

— Я понимаю.

— Что вы думаете теперь с ними делать? — указывая на фотографии, спросил Коваль.

— Если это не Катерина Пойда наследила, то путем исключения определю женщин, которые носят такую обувь, — быстро ответил капитан.

— Туфли тридцать седьмого размера?

— Да. Будем суживать круг…

— Колоссальная трата сил и времени. И главное — бесполезно.

Коваль удивил капитана.

— Очень популярный номер обуви, Юрий Иванович, — объяснил свою мысль подполковник. — Каждая третья женщина — тридцать семь или тридцать шесть с половиной… Стандартный размер… Вот у вашей Зои Анатольевны, например, какая нога? — поинтересовался он.

— Тридцать семь, — ответил обескураженный Бреус. — Но ведь…

— Видите, у жены самого начальника угро… — Бреусу показалось, что губы подполковника тронула легкая улыбка… — Вот почему эти отпечатки могут только сбить нас с толку… Давайте их сюда. — Коваль сложил снимки и сунул их в ящик стола. — Они нам теперь ни к чему…

— Как ни к чему?! — вспыхнул Бреус.

— Человек, который оставил эти следы, никакого отношения к убийству не имеет, — твердо сказал подполковник. — Женщина действительно была далековато от места событий и не могла что-либо увидеть во дворе Лагуты… Так что вы, капитан, большой беды не принесли, не показав нам эти фотографии. Хотя, повторяю, должны были с самого начала представить их оперативной группе… Ладно, забудем этот неприятный факт, — помедлив, добавил Коваль. — Пусть все останется между нами.

Бреус мог бы поклясться, что при последних словах в глазах подполковника снова запрыгали лукавые искорки. Машинально кивнул в ответ. Он был обескуражен настолько, что не мог больше протестовать. Упрямство на его лице сменилось выражением, которое можно было передать словами: «Ну что ж, вам виднее. На то вы начальство!.. Но я все равно докопаюсь, кто эта женщина и почему она в ночь, когда было совершено убийство, блуждала над Росью, возле дома Лагуты…»

— Товарищ подполковник, — поднялся Бреус. — В десять будем выкачивать воду из колодца Лагуты. Вы поедете?