Охваченный этими тяжелыми мыслями, Чепиков не заметил, как пресвитер Михайло подал знак и все начали опускаться на колени.

Закрыв глаза, эти белые тени людей воздевали над головой скрещенные руки, словно собирались дотянуться до своего бога и прикоснуться к нему.

Иван Тимофеевич не знал, как ему вести себя, и стоял одиноко в сторонке. Ему не хотелось участвовать в этом лицедействе, и одновременно он боялся вызвать гнев пресвитера, который в любую минуту мог выпроводить его отсюда, разъединить с женой, — власть брата Михайла и его паствы над Марией была сильнее всего. Поймав на себе суровый взгляд пресвитера, он и на самом деле вдруг почувствовал, что ему тяжело стоять, что у него ноют ноги и что его тоже тянет опуститься на колени и что-то бормотать, выкрикивать.

Он преодолел эту странную слабость и, прислонившись спиной к стене, сжав зубы, и дальше наблюдал за тем, что происходило в комнате.

Молящиеся уже были на ногах. Раскинув руки, словно крылья, они кружили по комнате, наталкиваясь друг на друга. Каждый что-то бормотал, исступленно выкрикивал мольбы и жалобы; каждый сейчас был бесконечно одиноким в своем темном мрачном мире, где перед его мысленным взором являлся бог, с которым он вел свой разговор.

Эти выкрики, бормотания, всхлипывания сливались в сплошной гул, который все нарастал. Руки и все тело у молящихся начали дергаться. Одни подскакивали, другие падали на пол и вставали на колени. Некоторые плакали. Молоденькая девушка в противоположном от Чепикова углу вдруг стала биться головой о пол и, рыдая, пыталась разорвать на себе рубашку. Иван Тимофеевич не мог оторвать взгляда от Марии, которая стояла на коленях, опустив голову, и дрожала всем телом. Даже в этом сплошном гуле Чепиков различал ее голос, которым она монотонно и самозабвенно повторяла одну только фразу: «Господи, прости душу мою!» И снова: «Господи, прости душу мою!» Больше ничего разобрать он не смог, ему стало дурно — снова поплыла перед глазами комната с мелькающими в полутьме белыми тенями. Иван Тимофеевич с ужасом почувствовал, будто какая-то страшная сила тянет его по черной быстрой речке и затягивает в глубокий омут.

Раздался визг, и послышались странные выкрики. Чепиков разобрал несколько раз повторяемое: «Абукар, лампидос, обтуту!» Ему показалось, что он попал в сумасшедший дом и сам начинает терять разум.

— Дух свят! Дух свят! Накатил, накатил! — завизжала какая-то женщина.

Иван Тимофеевич снова увидел Марию, которая все еще дергалась и тихо плакала. Он подобрался к ней и протянул руку, чтобы увести ее от этих обезумевших людей. Она не узнала его, посмотрела покрасневшими круглыми глазами и вдруг испуганно закричала:

— Сатана, сатана, сатана!

Поняв свое бессилие, Чепиков нащупал дверь и вывалился в коридор. Добрался до комнатки, которую отвели ему с Марией, и, повалившись на узенькую кровать, долго не мог прийти в себя.

Сколько прошло времени, когда появилась Мария, он не помнил. Ее привели под руки Ганна и Федора и положили на соседнюю кровать. Когда они ушли, Чепиков наклонился над женой. Она была белая как стена, холодный пот покрывал ее лоб и щеки. Он погладил расплетенные светлые косы, коснулся плеча:

— Марусенька, Марусенька… поедем домой!

Мария приоткрыла глаза, подняла тяжелые набрякшие веки. Она не узнавала мужа, обводила его безумным взглядом, который затем наполнился ужасом.

— Изыди, изыди, сатана! — И, обессиленная, отбросилась на подушку…

В Вербивку возвратились среди ночи. Чепикову пришлось побегать, прежде чем он нашел машину и умолил шофера отвезти его и жену, которая, как он объяснил, внезапно заболела, домой. И зарекся, что никогда больше не пустит Марию в город…

В райотделе произошло чрезвычайное происшествие — подследственный Чепиков пытался покончить самоубийством.

Коваля подняли среди ночи, и когда он пришел, в кабинете Литвина уже было полно людей.

Майор сидел за столом какой-то подавленный и взъерошенный. Увидев Коваля, он негромко и, как показалось подполковнику, утомленно проговорил:

— Полюбуйтесь! — Чепиков сидел возле стены, глаза закрыты, голова откинута назад. — Сердцем чуял, что с ним не оберешься беды…

Литвин уже вылил гнев на дежурного по райотделу, который не устерег Чепикова в камере, — снял его с поста, пообещал строго наказать. И теперь несколько отошел.

— Вздумал! — горько продолжал Литвин. — Вешаться ему, видишь ли, захотелось!.. Разорвал белье, сплел веревку — и за решетку… Ну, скажите на милость, Дмитрий Иванович, какой набитый дурак!..

В присутствии представителя министерства случившееся приобретало некую особую масштабность, и это больше всего беспокоило Литвина.

— Я его спрашиваю: чего вздумал, дурень, вешаться? Как об стенку горохом!

Коваль внимательно присматривался к Чепикову, который уже раскрыл глаза и безразлично поглядывал на происходящее. Лицо его понемногу приобретало свое обычное хмурое и упрямое выражение.

Возле Чепикова стоял судмедэксперт Гриценко и держал его за руку, считал пульс. Видимо, он только что оказал заключенному первую помощь — рядом на стуле стояла железная коробочка с шприцем и лежала вата.

Чепиков потер свободной рукой шею, словно убеждаясь, что на ней уже нет петли, и мутным взглядом обвел кабинет.

Коваль, чтобы оттянуть время, закурил.

* * *

Дмитрий Иванович решил поговорить с Чепиковым без посторонних. И вот они сидят друг против друга и молчат. Чепиков — осунувшийся за эту ночь больше, чем за неделю пребывания в камере предварительного заключения, с сжатыми губами и потухшим взглядом. Коваль — строгий, но не навязчивый. Говорить сейчас с подследственным о его ночной попытке самоубийства, интересоваться чувствами человека, почти переступившего черту, за которой обрывается человеческая жизнь, было бы жестоко и бесполезно. И Коваль ничего не спрашивал, словно все дознание должно было состоять вот в таком молчаливом сидении.

Время шло.

И о чем бы они оба ни думали, мысли возвращались к одному и тому же. Между ними происходил немой диалог, каждый из них вел с противником внутренний спор, пока не настала минута, когда потребовалось высказать мысли вслух.

И тогда у них наконец начался разговор как у людей, которые о многом уже переговорили, многое для себя выяснили, поняли друг друга и которым только и осталось, что подвести черту.

— Да, — неопределенно протянул Коваль, постучав пальцами по столу. — Да, Иван Тимофеевич…

Чепиков вздохнул.

— Я ее больше жизни любил, — вдруг сказал он.

Коваль хотел спросить: «Почему же тогда убили?» — но что-то остановило его.

Снова воцарилось молчание.

— Вы не верите мне, — грустно и одновременно безразлично произнес Чепиков. — Но я не убивал их.

Подполковник промолчал. Стараясь не разглядывать подозреваемого в упор, он все же тайком изучал его: лицо, руки, взгляд…

— И Лагуту?

— Лагуту? — хмуро переспросил Чепиков. — Он сам убийца. Это он застрелил Марусю, я уверен.

— А его кто?

«А что, если в этом и впрямь зацепка?»

— Он свое заработал… — выплеснул Чепиков, и его, казалось, погасшие глаза вспыхнули злыми огоньками. — А без Маруси мне какая жизнь? — продолжал он прежним ослабевшим голосом. — Я все равно уже мертвый, — опережая вопрос, который давно назревал, добавил Чепиков.

— Ну хорошо, Иван Тимофеевич, — проговорил Коваль, поняв, что этими словами Чепиков хочет объяснить попытку самоубийства, которая после неудачи вызывает у того, кто посягнул на себя, не только чувство опустошенности, но и неловкости перед людьми, словно неудача произошла от недостаточного рвения и желания уйти из жизни, от страха и нерешительности. — В жизни вашей было много хорошего. И воевали вы честно, врага не страшились. Чего же сейчас правды боитесь?.. А теперь еще эта попытка покончить с собой. Будто испугались неопровержимых улик.

— Ничего я не испугался, — зло ответил Чепиков. — Что говорить, если не верите. Вы же меня с ходу в убийцы записали. Сейчас только для порядка спрашиваете… А мне теперь все едино. И не поймете вы этого!