— Сегодня шир, псыр, маз… Небо! Народу карахалку свободу давай… Крат!.. — бормотал Давлет. — Лес, пахотная земля… Шир, псыр, маз… Счастье!.. Большой счастье… шир… псыр…

Веселый шум пронесся по залу.

— Нет, два арбуза в одной руке не удержишь, — послышалось из казачьих рядов.

— Я сам на двух сразу бзитча, — нес дальше свой вздор Давлет, ему казалось, что его выдумка превосходит выдумку деда, выстрелившего в потолок, и это воодушевляло его. — Потому что сыт шха… шир… псыр… свобода…

— Хватит! Гусак какой-то! Вздор! Чепуха! — роптали люди. — Так гогочут индюки, если им подсвистеть.

Иссякал запас терпения и у председателя.

— Скажешь все это на базаре, где выставишь в мешках свой лук и чеснок, — сдерживая улыбку, остановил оратора Инал.

— Пусть о новом законе говорят на языке, понятном для всех, — послышалось справедливое требование, а в задних рядах, там, откуда кричали о собаке и лошади, вдруг раздался выстрел.

Все обернулись. Но нет, на этот раз стрелял не веселый, добродушный Баляцо, и опять послышался тот же сильный, самоуверенный голос:

— Позвольте и мне сказать два-три слова на моем родном языке!

Да, это был голос, знакомый не одному Астемиру, — голос знаменитого князя-конокрада. «Жираслан, — подтверждая его догадку, зашептались вокруг. — Это сам Жираслан».

— Ты чего хочешь? — прокричал со своего места Инал. — Говори, если есть что сказать…

Подняв над головой маузер, Жираслан трижды выстрелил в потолок, превзойдя этим и тщеславный задор Давлета, и бескорыстно-воссторженную выходку деда Баляцо. И прежде, чем уйти, Жираслан проговорил в тишине, наступившей за выстрелами:

— Вот язык, на котором я буду напоминать о законах наших отцов. На этом языке мы будем решать спор… Казгирей! Вместо тебя буду говорить я. Раз твой кровник сам опускает перед тобой оружие, обезоруживая этим тебя, вместо тебя буду говорить я… Да! Я за тебя!.. Против тебя!..

Матханов был явно смущен заявлением своего и вольного и невольного единомышленника. Сцену завершил Инал, опять найдя слово, нужное в трудную минуту,

— На этом языке и мы говорим неплохо, — хмуро и сдержанно сказал он. — Это мы доказывали уже не раз и, если будет нужно, докажем снова… Праздник всегда сопровождается стрельбой. Но сегодня мы призываем не к оружию, а к разуму. Сейчас мы продолжим мирный разговор. Нет сил, способных омрачить его… Сегодня народ встретился со своей судьбой, а не Маремканов с Матхановым…

Стояла теплая весенняя ночь, когда двое делегатов старого аула Шхальмивоко возвращались степью домой. Давлет остался в Нальчике.

На душе у Астемира было радостно и торжественно.

Под всяким небом бывает горе, обида, несправедливость.

Не без того и под небом Магомета.

На лучшей в Нальчике Воронцовской улице было два или три двухэтажных каменных дома и перед одним из них с самого утра толпились обиженные и обездоленные, ищущие справедливости мусульмане.

Здесь расположился окружной шариатский суд. Сюда шли женщины с малолетними детьми, брошенные бессердечными мужьями, молодухи, обиженные властной свекровью, бедняки, оспаривающие несправедливое распределение десятой доли, и просто жулики или лихоимцы, пытающиеся Кораном прикрыть какое-нибудь темное дело… Да мало ли кого можно было встретить тут.

Суд заседал с утра до позднего вечера.

Первым из судей появлялся маленький дряхлый Хакяша-хаджи. Он подходил, стуча палкой, толпа перед ним расступалась, и, провожаемый взглядами, он подымался по скрипучей лестнице в просторную комнату, убранную коврами, с небольшим столиком посредине. Судья садился к столику и ждал.

В открытые окна несся колокольный звон расположенной вблизи русской церкви. Хаджи недовольно морщился. Звон утихал — хаджи успокаивался, опять слышался звон — и хаджи опять начинал корчиться, как будто сидел не на ковре, а на муравейнике.

Второй судья, Аша, неграмотный, беззлобный старик, едва переступив порог, уже начинал кивать головою, — будто выслушивал жалобщика и подтверждал достоверность его показаний. На самом же деле Аша никогда ничего не слушал и во всех случаях лишь назидательно произносил: «Забудешь аллаха — дорога твоя от этого не станет красивой». И каждый подсудимый понимал это выражение как вывод суда по его делу, хотя сам Аша давно забыл, когда и по какому поводу он в первый раз произнес эту фразу.

— Салям алейкум, хаджи!

— Алейкум салям, Аша. Закрой окна, — утомленно, слабым голосом попросил хаджи.

— Не будет ли тебе душно, хаджи?

— Нет, не будет душно. Наоборот, правоверным станет легче дышать.

— Видит аллах, ты, как всегда, прав, хаджи… А вот и Саид.

Главный кадий окружного суда, мулла Саид, возвысившийся до столь высоких степеней, вошел не торопясь, с достоинством, приличествующим званию.

Еще на улице жалобщики встретили его почтительными приветствиями и направились вслед за ним. Каждый мог прийти и принять участие в разборе дел суда.

Главный кадий поздоровался и занял свое место за столиком, на котором лежала толстая книга Корана, переплетенная в кожу. Он довольно долго отдыхал, и Хакяша-хаджи с Аша, сидя по сторонам, терпеливо ждали обычного приглашения начинать разбирательство дел.

Тишина взволнованного ожидания царила в комнате. Вместе с главным кадием сюда как бы вошел самый дух аллаха; всякий приговор — будь он мягкий или жестокий, понятный или непонятный — будет приговором самого аллаха. Ведь аллахом подсказано решение, подкрепленное соответственным стихом Корана. И кому же доступно это высокое откровение, если не самому ученому, мудрейшему и справедливому человеку. Этот человек сейчас, опустив старческие веки, с трудом переводил дыхание после утомительного подъема по лестнице.

Новая должность нравилась Саиду, доверие, оказанное ему верховным кадием, льстило его самолюбию. И нужно отдать старику должное, он легко вошел в новую роль, умел придать несложным процедурам шариатского суда известную строгость и торжественность.

Не полагалось никаких секретарей, не велось никаких записей. Священная мудрость Корана, рука кадия, положенная на книгу, заветный стих, подкрепляющий решение суда, — вот и все. Но внушительные седины старца кадия, его морщины и холеная борода, неторопливая речь, утомленно-пытливый взгляд слезящихся глаз — все это производило впечатление на простых людей. Утверждая Саида окружным кадием, Казгирей Матханов хорошо взвесил свое решение. Учреждение шариатского суда, как мы знаем, было самым серьезным оружием в борьбе за влияние на мусульман, за осуществление идеалов шариатизма…

Умный мулла понимал свою роль и умел видеть далеко, что и нужно было Матханову, который не раз напоминал, как важно теперь привлечь на свою сторону карахалка и восстановить в народе доверие к духовному суду.

Саид уже разбирал первое дело. Его густой басистый голос звучал, как всегда, торжественно. Перед судьями стоял ответчик — низкорослый человек, пожилой, седеющий, но с глазами плутоватыми и молодыми.

— Так ты утверждаешь, что аллаху было угодно это и вы разошлись с женой? — переспрашивал Саид ответчика. — Зачем же в таком случае при разделе ты обидел жену? Разве к этому призывает тебя аллах?

— Я все делил, как она сама того желала, все поровну, — оправдывался ответчик.

— Так ли это? — обратился Саид к пострадавшей женщине.

Та заговорила горячо, со слезами на глазах:

— Праведные судьи, лжет он. Мне он не дал ничего…

— Что же вы делили? — опять обратился Саид к мужу.

— А что делили? Корова-морова — кукуруза-мукуруза… Все пополам — одному корову, другому морову, одному кукуруза, другому мукуруза… Хотел бы я еще разделить с нею свою головную боль.

— Да, похоже на то, что все поделили чест- но, — проговорил Саид, делая вид, будто всерьез принял непочтительную шутку ответчика.

— Ничего лишнего я себе не оставил, — не без наглости повторил ответчик.