— Степан Ильич говорит, что теперь все с детского возраста станут придерживаться лучшего для себя и для народа.

— Это хорошо. А что говорит об этом Инал?

— Инал говорит, что Степан Ильич говорит правильно.

— Ага! А что говорит об этом тезка моего сына Казгирей?

— Тезка твоего сына Казгирей хочет, чтобы учили Коран. Как будто он подслушал мою Думасару. Вот что говорит Казгирей Матханов.

При этом сообщении Думасара подняла голову и поглядела на мужа широко раскрытыми глазами. Баляцо продолжал спрашивать:

— Интересно говорит Казгирей Матханов. Но теперь и Эльдар не последний человек в Нальчике. Что говорит Эльдар?

Тут и Сарыма подняла голову.

— Эльдар говорит, что Казгирей говорит правильно, — признался Астемир.

Вдали показались выгоревшие и запыленные деревья аула и его убогие крыши. Приятно выделялись лишь черепичные крыши домов Мусы и Жираслана.

Коляска пронеслась по жемату к дому Дисы. Разговоры приостановились, встречные долго провожали взглядами коляску. Кто не знал ее! Коляска Матханова с Астемиром и Баляцо на подножках вызывала удивление, любопытство и почтительность.

Конь Эльдара шел рядом с коляской ровной рысью. Эльдар не прислушивался к спору, не оглядывался на Сарыму — ощущение громадной счастливой перемены в жизни переполняло его настолько, что он мирился с тем, что везет Сарыму не в свой дом.

Услышав стук колес и крики, доносившиеся с крыши Астемирова дома («Едет Сарыма!» — вопил Лю), Диса с испуганным видом выбежала на улицу.

Кучер, откидываясь всем телом, задерживал разогнавшихся коней. Коляска остановилась. Эльдар соскочил с коня. Сбегались ребятишки, повсюду виднелись из-за плетней женские головы в платках и мужские в шапках…

И в это самое время дед Еруль совершал по жемату вечерний объезд, возглашая:

— Слушай, слушай, счастливый аул! Рядом с домом Астемира начинается школа! Посылайте детей в школу. Можно и девочек! Каждый ученик получит фунт кукурузы…

Казалось бы, что общего у молодого начальника, чекиста, с верховным кадием? Разве не враждует Инал с шариатом? Разве мало суровых и хлестких слов сказал Степан Ильич о шариате? Разве не говорит он о том, что шариатисты на гнилых дрожжах пробуют поднять свежее тесто? Все это слышал и Эльдар. Наконец, слишком часто обнаруживалось, что шариатисты причастны к бандитским злодеяниям, подтверждались слова Инала и Степана Ильича, что на весах, оценивающих дела шариата, зло перевешивает добро.

Да, все это так. Но неверно было бы принимать мнение Инала или Степана Ильича за господствующее в стране суждение. Время было очень противоречивое, люди разные, и еще далеко было до полной победы идей революции. Мулла и большевизм порой сосуществовали рядом. Много ли нашлось бы тогда таких последовательных людей, как Инал, Степан Ильич, Астемир? И не так уж много было людей, подобно Эльдару, с горячим сердцем, жаждущих истины, но еще не просвещенных знанием, не всегда умеющих сделать правильный выбор.

Эльдару полюбились беседы с Казгиреем. Вот почему, если даже дела не требовали совместных поездок, часто можно было видеть Эльдара и Казгирея, скачущих рядом по дорогам Кабарды.

Казгирея не утомляли эти разъезды. Он считал, что наступила пора решительной борьбы за шариат.

Тем более важной становилась для него дружба с Эльдаром. Он хитро подчинял Эльдара своему влиянию, пользовался любым случаем, чтобы обратить его внимание на верность простых людей народным обычаям, на их благочестие и знаки уважения к нему, верховному кадию. Эльдар, выезжая вместе с Казгиреем на расследование грабежей и убийств, со своей стороны дорожил поддержкой столь чтимого и образованного человека.

Еще до того, как он стал верховным кадием, Казгирей понял: все круто меняется. Нужно говорить не о школе и книге, пора делать выбор между силами, вступившими в борьбу, — между Клишбиевым и Шардановым, с одной стороны, и людьми новыми, такими, как всеми уважаемый Буачидзе, ученик Ленина Киров или согласный с русскими большевиками, непримиримый Инал Маремканов, бывший друг детства, сосед по Прямой Пади…

Не один раз в начале революции Казгирей слушал Инала, сына Касбота, на многолюдных митингах в Пятигорске. Эти речи всегда заканчивались призывом: довольно простому человеку, труженику-карахалку, угождать сильным мира сего, таскать для них горячие угли, обжигая натруженные пальцы…

Да и друзья Нури Цагова в те дни тоже стали все чаще говорить словами, какими говорили ораторы в Пятигорске: довольно издевательств князей и уорков, их надо выгнать, и аллах не станет возражать против этого.

Все это Матханов слышал своими ушами. Многое заставляло его задуматься.

В те же дни появилось обращение Москвы за подписью Ленина к мусульманам России и Востока.

Слова знаменитого обращения Матханов принял как подтверждение собственных мыслей. Оно, казалось ему, как нельзя лучше отвечает его планам, снимает все вопросы. Важный документ, думалось Матханову, выпущен прямо-таки в подтверждение его мыслей о сочетании «религиозной революции» с народной революцией. Он увидел в обращении только то, что хотелось ему видеть, и истолковывал по-своему: призыв к уважению национальной культуры, к терпимости и последовательному революционному просвещению народа он толковал на свой лад, как безоговорочную поддержку младомусульманского движения…

Последний номер матхановской газеты вышел в первую зиму после Октябрьской революции с переводом обращения.

— Газета… Газета… Бум-бум, газета! — кричали продавцы матхановской газеты на базаре в Нальчике, в Баксане, на берегах Уруха, Малки и Чегема. — Слушайте, слушайте! Казгирей сообщает, что сказал о мусульманах Ленин.

Шутка ли, — кому не интересно знать, что сказал Ленин?

Матханов все еще наблюдал за продажей своей газеты, когда к нему прискакал всадник от отца с радостным сообщением: Казгирея ждет брат Нашхо. После Февральской революции Нашхо в чине прапорщика действовал на Кавказско-Турецком фронте уполномоченным Союза городов, а затем успел побывать в Персии и в Тифлисе, сблизился с русскими и грузинскими революционерами…

Братья не виделись много лет. Расстались они подростками, встречались мужами, и каждому из них было что рассказать. Нашхо уже занимал важный и грозный пост начальника милиции в округе. Он все еще не был женат.

С любовью оглядывая младшего брата, Нашхо заметил, что всегда представлял себе Казгирея именно таким — статным, умело одетым, а главное, просвещенным. О чем бы Казгирей ни рассказывал, вспоминая то Бахчисарай, то Стамбул, то своих учителей в Баксане, то встречи с земляками-кабардинцами в той же Турции — ничто не представляло для Нашхо неожиданности. Он внимательно следил за жизнью брата издалека.

Братья решили немедленно поехать навестить стариков в родном ауле.

Сильно постарели Кургоко и Амина. Но в опрятном доме по-прежнему чувствовался достаток. Стол и теперь не выглядел голой доской. Несколько дней прошло в пирах и приветственных тостах. Кургоко, однако, внимательно всматривался в своих сыновей и при расставании, склонив набок голову, так же внимательно выслушал клятву обоих братьев — умереть добрыми мусульманами.

Немало вопросов волновало старого Кургоко, как волновали они и Казгирея. Для Нашхо же все было ясно. Смысл его ответов сводился к одному.

— Советы не собираются воевать, — говорил Нашхо. — Наоборот, мы заключаем мир, проповедуем мир. Молодые деревья надо укреплять, и мы укрепляем только что посаженные деревья, чтобы не повалил их ветер ни со стороны Екатеринодара, ни со стороны Владикавказа.

Казгирей по-своему отнесся к этим выводам брата: не поехал с ним в Нальчик, а, распрощавшись, направился в другую сторону, туда, где — узнал он от старого Кургоко — находился князь Шарданов Берд.

По Кабарде к этому времени распространились слухи о разгроме шардановской усадьбы под Нальчиком. Говорили, что князь собирает своих недавних конников, чтобы разбить чувячное войско большевиков…