Толпа слушала Инала в сосредоточенном молчании. У иных женщин от ужаса перед неслыханно кощунственными словами исказились лица. Инал оперся о перекладину, едва не сломав ее, выждал, и странно спокойно после грозной речи прозвучали последние слова:

— Очень жаль, что нет Казгирея Матханова. Верховному кадию следовало бы все это слышать. Но что делать, Казгирей не прибудет… Да простят мне старики, если я чем-нибудь задел их. Я не собирался их обижать. Мы, большевики, говорим открыто, потому что знаем: нас поймут все те, — и голос Инала опять зазвучал громко и грозно, — кто слышит медь труб, кто видит чудесный свет… Да будет радостной старость всех здесь присутствующих!.. Не омрачайся и ты, Астемир: есть польза в том, что мы допустили к власти жулика Давлета. Это помогло нам вскрыть весь гнойник, снизу доверху. — Инал показал жестом, как высоко забрались иные преступники из шайки Давлета.

При общем молчании — слышались только крики петухов да чей-нибудь кашель — Инал сошел с помоста и неторопливо, твердым шагом направился к женщинам. За ним двинулись Эльдар и Астемир, у которого отлегло от души и он опять весело щурил глаза.

Толпа женщин в черных платках расступи- лась, давая дорогу мужчинам, но мужчины остановились перед ними, и неожиданно усталым голосом Инал спросил:

— Что скажете вы, женщины?

— Да не покарает нас аллах, — отвечала одна из них, в платке, повязанном по самые брови. — Не наше это дело. Женским умом государство богато не станет. Что класть нам в этот котел?

— На языке рассуждающей женщины яд, на языке молчащей — мед, — проговорила Диса, а Данизат уже проталкивалась вперед, чтобы и ей попасть на глаза большому человеку; она говорила:

— Мой бедный растерзанный муж, великий народный тлепш[28] Бот, о, если бы ты слышал слова Инала, видел бы его среди нас!..

Всезнающий Инал, очевидно, все же не знал правды о Данизат, но он понял, что перед ним вдова Бота, и сказал, как бы ей в утешение:

— Мы нашли останки растерзанных — и твоего мужа Бота, которого ты по праву назы ваешь народным тлепшем, и других, кто был с ним расстрелян. На днях мы перевезем прах героев в братскую могилу и погребем с подоба ющими почестями. Не бойтесь, сестры, — обра тился Инал ко всем женщинам, — говорите!

Но женщины молчали, не зная, когда, согласно указанию Давлета, следует задавать вопросы, когда кричать «ура».

— Скажем, скажем, — подхватила одна Да низат. — Почему не сказать? У иных мужчин ума еле хватает, чтобы поводок надеть на рога волов.

— Следовало бы надеть поводок на твои рога, — не вытерпела Думасара. — Да не стоит омрачать праздник. Всему свое время.

Люди расходились — кто пошел домой, кто к берегу реки, но уже никто не пошел к колодцу Давлета.

Высказывались и такие суждения:

— Раньше Советская власть говорила нам в одно ухо, а шариатская — в другое, и мы не знали, кого слушать. Теперь будет лучше, — признался Исхак.

— А что сделают с Казгиреем, да сохранит его аллах? — беспокоился старик хаджи.

— А Казгирей опять уедет в Турцию, — успокоили хаджи.

— Зачем Казгирею ехать туда? — не соглашались иные. — Разве турки ему баранью голову сварили?

— Видит аллах, пора гнать всех кадиев, а с ними тех, кто по ночам воровски доит народную коровушку. Чего от них ждать?

— У этих людей глаза бесстыжие! А дед Еруль сказал:

— Давлет сидел верхом на ветре, да еще и реку бодал.

Астемир оглядывал лужайку и людей с тем знакомым чувством, какое поднималось уже в нем, когда в первый раз он произнес свою речь с тачанки под красным полыхающим флагом. Какая-то прямая связь чувствовалась между тем далеким днем и тем, что он видел сегодня. Как будто все было по-прежнему — и знакомые дома аула, и знакомые лица, войлочные шляпы у бедняков, кубанки у зажиточных, у иных сафьяновые чигили, а у иных полосатые, шитые из матрасных чехлов, бедняцкие шаровары, и у всех черные кинжалы на поясах… Все так, а вместе с тем и не так: что-то новое, необратимо новое чувствовалось в окружающем — в словах людей, в их жестах, в том, как они говорят, как слушают, в том, что молодой возражает старику, и никто сегодня по-настоящему не посочувствовал Давлету, Батоко, Мусе…

«Новыми станут люди, — думал Астемир. — Это верно, что теперь для всех светит чудесный свет… А у новых людей будут новые дети, и все они придут в школу!..»

— Астемир! — услышал он голос Инала. — Веди, показывай свою школу.

Кому, как не Жираслану, знать обычаи и правила стола, собравшего стольких достойных людей!

По правую руку от хозяина, согласившегося взять на себя обязанности тамады, сидел Казгирей Матханов, по левую — малоразговорчивый доктор Василий Петрович, искусством которого был поставлен на ноги хозяин дома. Далее расположились Эльдар, Астемир, несколько работников Чека, мельник Адам, теперь, после сгинувшего Мусы, ставший самым зажиточным и самым лукавым обитателем Шхальмивоко. Было направлено приглашение и Саиду, но одряхлевший кадий с трудом поднимался на ноги. Проповедь о пророке Ибрагиме стала лебединой песней старого муллы.

Выздоровление Жираслана служило прямым поводом для тхало. Эльдар и Казгирей приняли приглашение; за это время Жираслан сумел проявить готовность служить новой власти, и было решено сделать ему предложение, которое окончательно определит его судьбу. И все же необычная встреча в доме у вчерашнего абрека и самый дух дома, всегда несколько загадочный, внушали гостям легкую тревогу, веселье налаживалось с трудом, хотя Жираслан старался вести беседу с должным блеском, как в лучшие прежние годы. И одет он был с прежним щегольством, хотя дорогая черкеска — та самая, в которой он упал у склепа, — кое-где пестрела свежей штопкой и газыри из слоновой кости надломились. На висках у тамады поблескивала седина.

У Жираслана нелегко было на душе. Но, видно, не в шутку человек этот что-то решил про себя.

Сама действительность преподнесла Жираслану возможность на деле показать свою готовность порвать с абреками.

Уже после пленения абрек-паши хорошо вооруженная банда напала на скорый поезд, следовавший в Москву. В поезде ехали дипломаты. Новоявленный удалец Кагермазов, чье имя начинало затмевать славу абрек-паши, знал, что игра стоит свеч. Его банда остановила поезд. Пострадала и дипломатическая почта. Происшествие грозило международным скандалом. Вот и внес Жираслан свой первый вклад в дело революции, пожалуй, более ценный, чем тот, который сделали Муса и Давлет для прославления аллаха. Он передал своему преемнику Кагермазову приказание вернуть ценности и дипломатические документы. А после этого Жираслан согласился подписать листовку — обращение к абрекам.

Жираслану вернули дом, приехала княгиня.

Разливая пенистую махсыму и крепкий самогон, передавая блюда, тамада ловко отшучивался, ускользал от вопросов Эльдара, пробующего выведать, каким образом Жираслан заставил Кагермазова возвратить ценности и документы.

— О чем ты печешься, Эльдар? — говорил Жираслан. — Ты лучше смотри в свое блюдо. Вон какая у тебя курица! Раньше такое гед-либже я отдавал человеку, у которого на груди было не меньше трех орденов.

— Жираслан, ты не серди Эльдара, — заметил мельник, как всегда думающий только об одном: как бы польстить начальству. — Не серди его, а то он опять заберет твой дом.

Гости смутились, но тамада не растерялся:

— Ничего, я не буду на него в обиде, бродя чий пес злее домашнего, а я люблю быть злым…

Нелегко было людям подавить в себе чувство неприязни к разбойнику, но пример Инала, который твердо держал слово, помогал и Эльдару, и Астемиру, и даже Думасаре понять смысл примирения с Жирасланом. Наступал самый торжественный момент тхало: Думасара, прислуживающая за столом, подала главное блюдо — баранью голову.

Убедившись, что подана правая часть головы, Жираслан начал священнодействовать. Труднейшая из обязанностей тамады воодушевила его, и даже Казгирей, молчавший весь вечер, с удовольствием следил за тем, как уверенно и опрятно действует Жираслан, как безошибочно и быстро работают его сильные пальцы.