Понравился ли листок Федору? Тогда он и сам вразумительно не объяснил бы. Когда тот солдат, который показал плакат, и, предлагая ему взять на память свой портрет, сунул было в руку, Федор почему-то отдернул свою. Солдат с черными усами, не то узбек, не то молдаванин, покачал головой и со словами: "Дурень ты, неспроста такую честь оказывают-то, попомни мои слова, Героя получишь" отдал листок с любопытством следившему за всем происходящим молодому бойцу. А Федор неопределенно улыбнулся. Ведь он прекрасно понимал, что такая высокая награда также несбыточна, как скажем, сесть на облако и таким манером добраться до родных мест. Но у него где-то внутри иногда возникало чувство смутной надежды, которое он старался отогнать как лишнее беспокойство. Правда, состоялся обнадеживающий разговор в штабе с командиром полка полковником Жидковым. Полковник спрашивал, казалось бы, обычные вещи, а писарь почему-то все брал на пометку. Еще у полковника на столе лежал плакат на немецком языке. Буквы были похожи на те, по которым он когда-то в школе учился читать и писать. Немцы, оказывается, за его, Охлопкова, голову назначили премию в десять тысяч марок. Все же Федору чаще помнилось не это, а то, что полковник доверительно сказал на прощание: "Смотри, тебя знают и там, но мы лучше знаем, скоро представим к высокой награде".

Между тем жизнь солдата текла своим чередом. Случаев, которые не давали утихнуть слухам, рассказам или просто небылицам вокруг Федора было предостаточно.

Вот один из них. 259-му полку предстояло выравнивать линию обороны. И будучи на передовой с командиром батальона майором Уколовым, Охлопков обнаружил группу немецких офицеров, находящихся в двух километрах под укрытием из сетки и зелени. Но сорокопятки не достали их: был недолет. А потом солдат из соседнего батальона у ребят справлялся: "Правда ли, у вас кто-то из снайперов трассирующей пулей угодил полковнику немецкому в глаз?"

Еще случай был. Вскоре после возвращения с первого батальона как-то раз под вечер, собираясь выйти с засады, Федор услышал западнее деревни лай собаки.

— Товарищ майор, дальше деревни собака залаяла, — доложил он командиру.

— Ну и что, товарищ сержант?

— Третий день лежу, и лая не было. Там дороги нет, там лес.

— На то и собака, чтоб лаять.

— Это разведка идет…

— Да?.. Ну, спасибо, на всякий случай примем меры.

На следующий день прошел слух о том, что два немецких разведчика напоролись на засаду и один из них взят в плен.

И еще. Возвращаясь с разведки боем, взвод наткнулся на группу противника и завязалась короткая, но сильная перестрелка. Не успели отойти шагов на сто после той перестрелки, ночную тишину разорвала уже автоматная очередь. Стрелки мгновенно рассыпались и залегли кто куда. Тут старший сержант, который вел стрелков, пустил ракету. Пока свет ракеты не угас, снайперы успели уничтожить двух автоматчиков. При повторном освещении ракетой стало ясно, что те уже мертвы.

— Ну, кто сразил? — Старшина спросил, вставая. — Кто куда целился?

Из трех снайперов никто не откликнулся. Тогда старший сержант пошел к трупам и, осветив их фонарем, спросил еще:

— Кто сколько раз стрелял?

Жилин и третий снайпер стреляли по одному разу, а Охлопков ответил, что стрелял дважды.

Затем старший сержант подошел к снайперам и стал рассматривать их винтовки, раскрывая почему-то затвор каждой.

— Хорошо стреляете. Все попали.

А Охлопкову старший сержант подал руку и, как бы поздравляя, крепко пожал:

— Отлично! Обоим попал между глаз!

— Откуда это узнали, товарищ старший сержант? — спросил третий снайпер.

— Очень просто. У вас обоих пули разрывные, а у Охлопкова пули обыкновенные. Доволен?

Именно после этого случая в течение трех месяцев разведчики постоянно брали Охлопкова в группу прикрытия. Среди разведчиков распространилась такая легенда, будто Охлопков стрелок с кошачьими глазами — даже в ночной темноте стреляет также метко, как и днем.

И на самом деле, по разносторонности и скорострельности равного Охлопкову в полку снайпера не было. Квачантирадзе и Ганьшин били очень метко. Но в ведении огня по движущимся целям явно уступали ему. Смоленский, как и его учитель Квачантирадзе, любил поджидать и бить с упора. При стрельбе с рук лучшие результаты достигал молодой казах Атаджанов. Зато он, как житель степей, скажем, в лесистой местности не всегда удачно выбирал место засады, видимо, поэтому предпочитал вести огонь с общей траншеи. Ребята все, если фашист попадет "в их поле зрения", не промахивались. Ганьшин — мастер по чучелам. Квачантирадзе лучше всех умел предугадывать поведение противника. Все эти лучшие качества боевых друзей были свойственны и Охлопкову. Недаром же командиры при выполнении особо сложных задач, например, в разведке, в дуэли с вражескими снайперами предпочитали его. Он отлично взаимодействовал и с минометчиками, и с артиллеристами. Это знал сам Охлопков, знали это его друзья. Охлопков в засаде мог находиться до двух суток без пищи, без видимого движения. Кто раз бывал с ним — будь командир или рядовой — видел, как быстро разводил огонь, как устранял мелкие неполадки винтовки, автомата и пулемета, какой он мастер на все руки. Никогда никому не бывал обузой, наоборот, в премудростях солдатской жизни нужным оказывался всегда он сам. Умел перенести холод и усталость, лишения и тяготы, чем показывал хороший пример новичкам и необстрелянным. Не был навязчив. Незнакомым в обиду себя не давал, хотя в кругу своих мог терпеть иногда не очень-то приятные выходки.

Сам продолжал твердо придерживаться золотого правила: береги ближнего, заботься о нем, тем спасаешь и себя, опасности избежишь, только идя ей навстречу, и не дай увиливать от нее ни себе, ни другим.

Старшина, коротыш с фуражкой на затылке, резко скинув правую руку вверх, подал команду строиться сильным голосом и с какой-то особой растяжкой. Бойцы, ставя лопаты, которыми только что рыли землю, у стен траншеи, и, на ходу отряхивая одежду и поправляя ремни, с веселым гомоном становились в строй. Старшина, забравшись на бруствер, терпеливо переждал, пока бойцы находили в строю привычные им места. Он переминался с ноги на ногу, поворачивался то направо, то налево и улыбался с явным чувством превосходства старшего. Наконец, убедившись, что все пришло в порядок и, улучив момент первых признаков успокоения, снова затянул звонким голосом:

— Ро-о-та, смир-но! Ро-о-та, ша-а-гом арш!

Затем старшина сошел с излюбленного места и, то поворачиваясь в сторону колонны, то устремляясь торопливыми шагами вперед, резко скомандовал: — За-певай!

Тут же разнеслась не очень дружная, но веселая песенка:

Ох, шинель моя, шинель, Ты подушка и постель.

Теперь рота так шла на обед. Бойцы днем рыли траншею, а вечером по два часа учились тактике наступательного боя.

Такая жизнь сначала нравилась. В день столовались три раза и каждый раз подавалась горячая пища. Подъем в семь утра, отбой — в десять вечера. Главное, шли не в смертельный бой, а трудились как в мирное время. От работы и потеешь по-другому. Солдат тут седьмым потом не исходит, мучений прихода третьего дыханья не испытывает. Если и потеет, то пот выступает разве что на лбу. Чуть отдохнул, и усталость проходит.

Но если бы Федору позволили бы выбрать работу или бой, то он предпочел бы последнее. Потому что в свободное от работы время все чаще приходили в голову непрошенными гостями беспокойные мысли о семье, о своих близких: как они там? Будет ли нынче урожай? Если как в 1942 году наступит засуха, то тогда что? Вот эта неясность вызывала у него сосущую тоску. И Федор в разговоре с друзьями повторял одно и то же: "Быстрее надо давить фашиста". Раз, возражая кому-то, даже сказал, что он "тоже Россия, семья, дети тоже", что их счастье в его руках и к ним он должен вернуться и обязательно вернется.