Почему солнце не остановило для меня свой дневной бег?

Весь этот вечер и последовавшую за ним ночь я властвовал над Шеппертоном из потаенных глубин гаража. На объятых мглою улицах неистовствовал дух невинного, не таящегося ничьих глаз совокупления. Совокуплялся весь город – под укромной сенью дерев, возросших посреди заставленного телевизорами и стиральными машинами молла, на диванах и кушетках перед мебельным магазином, в тропических парадизах разгороженных штакетником садиков. Юные и старые, люди предавались взаимным ласкам, уверенные, что одна лишь нежная привязанность друг к другу поможет им наново обрести небо.

В херувимской невинности они не осознавали своего пола, ни на секунду не задумывались о том, что происходит между ними под обильной сенью юных джунглей. Я видел миссис Сент-Клауд, счастливо бродившую по улицам, затопленным людьми и цветами, видел белесые потеки на ее животе и синяки на грудях, оставленные цепкими лапками мальчишек. Я видел управляющую банка, она стояла с павлином в руках и предлагала деньги всем проходившим мимо. Никто из них не осознавал своей наготы.

Я же вкушал покой на заднем сиденье лимузина, в благостной полутьме. Тело юноши заметно меня подкрепило. Мои глаза стали зорче, мои чувства воспринимали сотни неслышных сигналов, струившихся от каждого цветка, каждой птицы. Не евший ни разу с момента прихода своего в Шеппертон, я окончательно уверился, что моя истинная пища – тела этих мужчин и женщин. Чем больше их вберу я в себя, тем большими будут мои силы. Меня приковали к Шеппертону не только семеро, наблюдавшие аварию, но и все жители этого города; вобрав их всех в себя, я обрету наконец силы, достаточные для бегства.

Лежа в увитом цветами лимузине, я перебирал в уме маниакальные порывы, обуревавшие меня уже много лет. Я мечтал об убийствах и преступлениях, мечтал бесстыдно совокупляться с птицами и животными, деревьями и землей. А как я приставал к маленьким детям! Но теперь я знал, что все эти извращенные устремления смутно предвосхищали то, что происходит сейчас в Шеппертоне, когда я улавливаю этих людей и сливаю их тела со своим. Я уже уверился, что зла нет, что даже самые порочные устремления суть не больше чем робкие, неумелые попытки приять потребности царства иного, высшего, пребывающего в каждом из нас. Приемля эти извращения и одержимости, я открывал врата мира истинного, где все мы будем летать, пресуществляя себя по воле своей в птиц и рыб, в цветы и во прах, мира, где мы снова сольемся в царственной общности природы.

Вскоре после восхода я увидел двенадцатилетнюю девочку, смотревшую на меня через окно лимузина. И как только сумела она пробраться сквозь лабиринт гаража, по наклонным полам, заросшим ежевикой и бугенвиллеями?

– Блейк… а я смогу летать?

Игнорируя заждавшееся солнце, – пускай оно занимается своими прямыми обязанностями, питает цветы и дерева, – я открыл дверцу и мановением руки подозвал девочку к себе. Я взял из ее трепетных пальцев сделанный братом самолетик и отложил его в сторону. Ласково и ободряюще я ввел девочку в машину, посадил рядом с собой и сподобил ее стать моим сладостным завтраком.

Улицы странно притихли. Я стоял на крыше гаража, чувствуя, как солнце омывает мою кожу. Легкий ветер, замешанный на запахах мимозы и жимолости, играл лохмотьями моего комбинезона.

Ничто вокруг не шевелилось. На крышах брошенных машин и портике автозаправки, на водосточных желобах супермаркета и почты сидели тысячи птиц. Сидели, словно в ожидании какого-то события. Какого? Чтобы я снова для них полетел?

Раздраженный тишиной, я нагнулся, поднял маленький обломок бетона и швырнул его в стаю фламинго, обступившую фонтан. Неуклюжие птицы заметались по мостовой, хлопая розовыми крыльями и натыкаясь друг на друга. Сквозь просветы в тропической растительности я видел небольшую группу людей, удалявшуюся по одному из переулков, – голые заговорщики, спасающиеся бегством.

Ветер нес по пустой улице цветочные лепестки. Птицы смотрели на нежную поземку; я смотрел на птиц и ждал, когда же появятся люди. Они что, меня боятся? Увидели наконец свою наготу? А может быть, Мириам Сент-Клауд успела настроить их против меня, предупредила их, что я – бог, восставший из мертвых? Или горожане попросту стыдятся того, что происходило здесь ночью, а заодно боятся, что я спущусь сейчас со своей крыши, стану рыскать по городу, хватать их всех подряд и заталкивать в себя?

Но ведь я только и хочу, что помочь им.

Над Уолтонским мостом завис первый после полудня вертолет, его пассажиры увлеченно водили объективами кинокамер. Бамбуковое ограждение Шеппертона поднялось уже на высоту пятидесяти футов частоколом золотых копий. Все это утро вертолеты патрулировали периметр Шеппертона, дальше их не пускали тучи птиц, вспугнутых надсадным треском. Под задумчиво кружившей машиной в воздух взмыла стая взбудораженных глупышей. С окраины города донеслась ружейная пальба, пернатой бомбой вывалилась из переполненного неба тяжелая птица, и тут же я увидел удачливого стрелка, бежавшего за своей добычей сквозь заросли молодого бамбука. В правой руке Старка была винтовка, в левой – веревочная сетка, его волосы были увязаны в пучок, на пиратский манер; забросив работы по подъему «Сессны», он беззастенчиво отстреливал птиц, поднятых на крыло вертолетами.

Ситуация не вызывала сомнений: Старк боялся, что с минуты на минуту изоляции Шеппертона придет конец, что полиция, телевизионщики и легионы зевак разгонят экзотическую фауну прежде, чем он успеет наловить ее и разместить в своем зоопарке. Но меня волновал не он с его охотой, а то, как мне заманить жителей этого города в силок куда больший. Я уже задумывался о своей последней вечере. Поглотив всех шеппертонцев, я обрету силы, довольные, чтобы выйти вовне; дух святой, я вберу в себя все население тихих городков долины Темзы, затем – всех лондонцев и, наконец, займусь большим миром, миром в целом. Я знал, что сумел уже победить невидимые силы, державшие меня здесь взаперти, испугал их своей безграничной мощью. Я первым из живых существ превзошел смерть, возвысился над своей смертной сущностью и стал богом.

И снова я подумал о себе как о рождественском календаре: я отворил двери лица своего, распахнул двери сердца своего,[7] дабы допустить этих жильцов жалкого пригорода в мир истинный, вовне лежащий. Я уже прозревал себя не просто богом, но первобогом, изначальным божеством, рядом с которым все прочие боги суть лишь неумелые копии, приблизительные предвосхищения. Неуклюжие метафоры Меня.

– Блейк?

Лишь отчасти узнав свое имя, я повернулся и увидел маленького Дэвида, щурившегося на меня в ярком солнечном свете. В его рубашке и брюках торчали колючки, его лоб был в кровь расцарапан подъемом по заросшей ежевикой лестнице. Не знаю уж как, но он разрешил головоломку этажей и нашел путь на крышу.

– Блейк… Рэйчел и Джейми хотят…

Он смолк, не в силах вспомнить препорученное ему послание. Скорее всего, слепая девочка разумно сочла его деформированный мозг самым подходящим ключом для гаражного лабиринта. Двое детей стояли внизу, словно и не слыша воплей какаду, нагло подбивавшего их раздеться. Джейми торопливо бормотал, временно взяв на себя обязанности отсутствующего Дэвида. На личике Рейчел застыло потрясенное выражение: не веря ушам своим, она слушала описание жуткой разнузданной ночи.

Дэвид смотрел на меня из-под своего тяжелого лба, мучительно пытаясь понять, что же это я делаю. Я избегал его тревожного взгляда. Неужели этот неполноценный мальчик догадывается, что я покидаю Шеппертон, причем не только сам, но и забираю с собой всех его жителей и всех птиц, что телевизионщики застанут в онемевшем городе лишь его, Джейми, да Рейчел?

Дэвид несмело тронул обгорелый пояс летного комбинезона, пытаясь отвести меня от края крыши. Глядя на его тщедушное тельце и деформированную голову, я ощутил острый прилив жалости и любви. Мне хотелось взять его с собой, вплавить его в себя, а заодно и тех двоих. Они смогут вечно играть на одной из тайных лужаек моего сердца.