Неразборчиво бормоча какую-то несуразицу, я думал, куда же ее отвести. Мне вспоминалась уединенная поляна и мягкое ложе из натасканных в мою могилу цветов. Даже если эти трое и увидят нас там – а у меня было извращенное желание, чтобы увидели, для их же собственной пользы, – никто им не поверит.

Направляя шедшую впереди девочку сквозь толпу, полный отвращения к себе, однако увлекаемый ее твердой ручкой, я увидел идущего наперерез нам отца Уингейта. Он помахивал из стороны в сторону своей соломенной шляпой, как руководитель полетов на палубе авианосца, отмечающий плохую посадку. Он – я видел это – прекрасно понимал, что творится в моей голове. Но в то же самое время я чувствовал, что он не в силах полностью меня осуждать, что он смутно улавливает скрытую логику моего противоестественного поведения.

– Пошли сюда…

Пытаясь ускользнуть от отца Уингейта, я затащил девочку в распахнутую дверь парикмахерской. Все кресла были заняты, мастерицы усердно колдовали над фантастическими прическами. Блистательное смешение перьев и завитых локонов, крылья зачесанных со лба волос – мне казалось, что я попал в вольер с экзотическими птицами.

Рядом с парикмахерской местный бутик ломился от наплыва покупательниц – казалось, каждая шеппертонская женщина решила обновить свой гардероб. Вешалки со свисающими платьями были выставлены прямо на тротуар, а в витрине хозяйка натягивала на бедра пластмассового манекена нечто совершенно великолепное, сплошь из кружев и оборок, в очевидной уверенности, что именно такое одеяние придется по сердцу каждой из ее клиенток. И действительно, перед витриной образовалась небольшая свалка: женщины беззлобно отпихивали друг друга, чтобы получше рассмотреть этот портновский шедевр. В моих ушах мешались восторженные ахи и мечтательные вздохи, смущенное хихиканье и деланно ироническое пощелкивание языком; домашние хозяйки и машинистки, официантки и солидные деловые дамы – все они сдергивали платья с вешалок и демонстрировали их друг другу. Они толкались вокруг меня, прижимали платья к своим плечам, что-то мне весело кричали. Я словно попал в праздничный город, населенный моими невестами.

Судорожно сжимая полураздавленную ладошку своей спутницы, я вспоминал белоснежное оперение птиц, душивших меня в нерассуждающем неистовстве похоти. Голоса женщин стали резче и визгливее, они наваливались на меня, содрогающиеся в течке насельницы безумного зоопарка. Прямо над моей головой хрипло взорал огромный, зеленью и синью переливающийся попугай, его когти методично раздирали кроваво-полосатый навес над витриной. Маленький мальчик с древними глазами карлика-наркомана раскрутил перед моим лицом трещотку.

Водоворот женских тел отбросил меня к витрине; я вскинул девочку на руки, в моем рту билось ее влажное, испуганное дыхание. Я наткнулся на складной стол, обрушив на землю сверкающий ворох бижутерии и свадебной мишуры. Женщины рвались ко мне, к ним присоединялись все новые и новые, выходившие из других магазинов, – разгоряченные пилигримы в день высокочтимого праведника, полные решимости хоть краем глаза взглянуть на его святые мощи.

Пытаясь собраться с мыслями, я взглянул на перегородивший улицу баньян. На ветвях раскачивались десятки детей – крошечные фигурки, подсвеченные сверкающей листвой, как на некоем ожившем витраже. Между детьми порхали иволги и волнистые попугайчики – сгустки света и цвета в грохочущем воздухе.

Жаркие женские тела впивались в мою кожу, их запахи воспламеняли синяки на моей груди. Меня охватило тревожное сексуальное блаженство, опьянение какой-то странной алчбой. Вокруг развевались душные подвенечные платья, свисавшие с расхватанных женщинами вешалок.

Сквозь мгновенный просвет в толпе я увидел Мириам Сент-Клауд. Она выходила из красной машины, зачарованно глядя на полуразграбленные вороха подвенечных платьев, а я неуклюже продирался к ней через толпу: бык и женщины-матадоры с белыми подвенечными мулетами. Мириам застыла в нерешительности – последняя из моих невест, опоздавшая на свадьбу. Понимает ли она, что я исцелил ее пациентов для того, чтобы иметь возможность сочетаться с ними браком? Я уже знал, что скоро совокуплюсь и с Мириам Сент-Клауд и со всеми, кто здесь есть, с мужчинами и женщинами, с детьми и грудными младенцами. Я не буду больше есть, никогда, но их тела насытят меня своим потом и запахом.

Перепуганная девочка вырвалась от меня, протолкалась через толпу и убежала к своим сверстникам, носившимся среди стиральных машин и телевизоров. Мир звенел и кружился; я поднял кулаки, защищаясь от мамаши, вскинувшей прямо к моему лицу дико верещавшего ребенка. Я запутался в шлейфе подвенечного платья и упал к ее ногам. Опустошенный неумолчным шумом, я лежал на асфальте в блаженном исступлении, понимая, что неизбежно погибну под каблуками своих невест.

Крепкие руки схватили меня за талию, подняли и усадили на складной стол. Не ослабляя хватки, отец Уингейт прислонил меня к витринному стеклу. Он отшвырнул ногой рассыпанную по асфальту бижутерию, а затем властно растолкал женщин. Я чувствовал резкий, лошадиный запах его подмышек. Он смотрел на меня с нежной злостью – отец, собирающийся двинуть сыну в зубы. Он один догадывался о моей неотвратимой судьбе, о предрешенном будущем, на пороге которого я стою.

– Блейк… – Его голос звучал, словно с небес.

Я качнулся и обвис на нем.

– Позовите доктора Мириам. Мне нужно…

– Нет. Не сейчас.

Он прижал мою голову к своей груди, заставляя меня дышать его потом, решительно убежденный, что я приближаюсь к новому видению и негоже мне уклоняться.

– Блейк, – прошептал он хрипло, – прими свой мир.

Отец Уингейт возложил руки на мои саднящие ребра, вдавил свои пальцы в отпечаток тех, других ладоней, которые вернули меня к жизни.

– Встань, Блейк. Смотри!

Я почувствовал его губы на своих рассаженных губах, почувствовал вкус его зубов и табачную вонь его слюны.

Все подернулось льдом. Толпа отхлынула, женщины с детьми растекались прочь сквозь крупитчатый свет. Мириам Сент-Клауд все так же стояла на другой стороне улицы с лицом, обращенным ко мне, но и она словно уходила, утопала в трясинах беспамятства и безвременья. Я чувствовал, что отец Уингейт где-то рядом, слева. Его глаза застыли на мне, его рука побуждала меня идти. Как и все в этом внезапно умолкнувшем молле, он походил сейчас на лунатика, неустойчиво замершего на грани сна.

Покинув их, я пошел к супермаркету и библиотеке. Немногие оставшиеся на улице люди, призрачные манекены во все еще ярком свете, один за другим беззвучно ускользали в свои сияющие сады. Над опрокинутым в безмолвие городом царил исполинский фонтан листвы и сучьев – баньяновое дерево, одно лишь сохранившее ясность своих буйных очертаний. Все остальное блекло и расплывалось. Деревья в парке, дома на улицах превратились в смутные отражения самих себя, остатки их скудной реальности быстро испарялись в полуденном жару.

А затем, без малейшего предупреждения, свет снова воссиял. Я стоял посреди парка. Все вокруг вырисовывалось с невозможной четкостью – каждый цветок со всеми своими лепестками, каждый лист каждого каштана, все они, вместе и порознь, находились в фокусе моего зрения. Черепица на крышах дальних домов, кирпичи и прослойки раствора между кирпичами, все стекла во всех окнах рисовались с абсолютной, последней подробностью.

Ничто не двигалось. Ветер стих, птицы исчезли. Я был один в пустом мире, во вселенной, созданной для меня и порученной моим заботам. Я знал, что это и есть первый реальный мир, тихий парк в пригороде пустой, не заселенной еще вселенной, куда я вступаю первым, вступаю, чтобы привести за собой всех обитателей прошлого, призрачного Шеппертона.

Наконец-то я лишился страха. Я спокойно шел по парку, изредка оглядываясь на следы своих ног, первые следы на юной, яркой траве.

Я был царем всего. Царем ничего. Я снял с себя одежды и бросил их среди цветов.