– Молодец, Блейк… а я вот совсем выдохся. Молодец.

Тяжело дыша, отец Уингейт пересек церковь и почти рухнул на груду скамеек. На его рубашке крапинки моей крови. Он все еще не мог понять, кто я такой и что я забыл в этом Шеппертоне, однако смотрел на меня с внезапной нежностью, как человек, схватившийся с незнакомцем, а затем узнавший в нем своего сына. Я понял, что этот пастор-отступник меня не продаст ни при каких обстоятельствах.

Позднее, когда я подмел в церкви, отец Уингейт распахнул двери, чтобы свежий утренний воздух вынес остатки пыли. Сквозняк шевелил холстины, наброшенные на алтарь и купель, перекидывал страницы выброшенных молитвенников. Ничуть не тронутый этими напоминаниями о свершенном нами акте вандализма, отец Уингейт снова надел шляпу, полуобнял меня за плечи и повел за алтарь, к ризнице.

Его руки не подходили к синякам на моей груди. И снова я почувствовал прилив теплоты, сожаление, что не он вернул меня к жизни. Никогда прежде не ощущал я зависимости от человека старше себя, никогда не гордился чьим бы то ни было ко мне доверием. Юный крылатый жрец, я был не только его блудным сыном, упавшим с неба, но и преемником.

В моей голове зарождались элементы небывалых обрядов, причудливых ритуалов.

Отец Уингейт открыл дверь, и я тут же увидел яркий столп света, падавший через пролом в потолке, и стенды с образцами, заполнявшие все помещение. За стеклянными панелями лежали невзрачные обломки костей, все, что сохранилось в здешнем обнажении какого-то древнего слоя.

– Прежде чем совсем уйти, я как-нибудь устрою, чтобы вам починили эту крышу. – Отец Уингейт подобрал с пола окровавленное перо. – Во время грозы сюда провалилась громадная птица. Старк держит в зоопарке пару кондоров, ну вот, наверное, один из них и сбежал. Он относится к этим тварям с поразительной беззаботностью.

Я взял перо, поднес его ко рту и вдохнул запах ночного воздуха, своих могучих крыльев. Отец Уингейт позвал меня к лабораторному столу, оборудованному микроскопом и штативом с лупой. Во сне я видел целый скелет крылатого существа, однако под лупой лежал всего лишь шишковатый, изъеденный временем обломок кости. Почти не похожий на кость, он был настолько стар, что начал уже возвращаться к своим минеральным истокам, – узелок окаменелого времени, завязанный на память об исчезающе кратком отрезке жизни, кипевшей миллионы лет назад.

Отец Уингейт уступил мне место у стола. Увеличенная лупой кость качалась и плыла, как доисторическая планета.

– Я нашел эту штуку на берегу через секунду после вашего появления. По-видимому, ее вымыло волной от упавшего самолета, так что можете смело считать себя соавтором открытия. Потрясающая находка, мне бы полагалось сразу ее обнародовать, а не хранить у себя. Ну да ладно, что там эти несколько дней… Как бы то ни было, разрешите представить вам вашего коллегу-авиатора. Само собой, это нужно еще перепроверить и доказать, но я практически уверен, что перед вами элемент передней конечности примитивной летающей рыбы – здесь можно заметить точку прикрепления перепонки крыла. Самая настоящая летающая рыба, дальний предшественник археоптерикса, самой древней из известных науке птиц.

Глядя на свое сокровище, отец Уингейт ободряюще придерживал меня за руку, он словно догадывался о связи между моим почти фатальным полетом и долгим путешествием сквозь геологическое время, которое предпринял мой крылатый пращур ради этого свидания на лабораторном столе.[4] Солнечный свет, рвавшийся сквозь пролом в крыше, коснулся неказистой кости – мощей нового, воздушного святого.

– Отец Уингейт, скажите, а почему вы уходите? Наивность вопроса вызвала у священника почти не скрываемое удивление.

– Блейк, теперь моя настоящая работа здесь. – Он положил широкие ладони на один из стендов. – Даже и без вас мне пришлось бы посвятить этому все свое время. Да, кстати, мне не следовало бы так вас утомлять. Ближайшие несколько дней вам придется ой как туго.

Я взглянул на иззубренный пролом, сквозь который я свалился в эту комнату во сне, и тут же мне стало абсолютно необходимо рассказать отцу Уингейту о моем странном видении, о моем страхе того, что я умер, о том, как я запер себя в Шеппертоне.

– Отец, вы же присутствовали при моем крушении. Доктор Мириам говорит, что я был под водой не меньше десяти минут. Мне почему-то кажется, что я все еще там, так и не выбрался из самолета.

– Нет, Блейк, вы освободились. – Он держал меня за плечи, очень крепко, почти провоцируя на какие-нибудь ответные действия. – Потому я и закрыл эту церковь. Я не понимал, как это произошло. Но я знаю, что вы пережили аварию. Более того, я почти верю, что вы пережили не смерть, а жизнь. Вы пережили жизнь…

– Я не умирал.

– Поверьте мне, Блейк, я еще вчера почувствовал, что это не вы остались в живых, а мы, остальные, остались в мертвых. Хватайтесь за любой подворачивающийся шанс, даже за самый невероятный.

Я вспомнил автостоянку у клиники, свою почти состоявшуюся попытку изнасиловать Рейчел.

– Вчера, отец, я пытался изнасиловать слепую девочку, сам не знаю почему.

– Я видел, но вы сдержались. Как знать, вполне возможно, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего. Возможно, вы сумеете провести всех нас в эти врата. Я и сам ощущал иногда такие ненормальные позывы.

Он смотрел через лупу на обглоданную кость своей летающей рыбы. Я взял с латунного столика бутылку вина, заготовленную для причастия, и повернулся к выходу. Я сделал этого симпатичного, сильно запутавшегося священника своим отцом, еще одним членом сплотившейся вокруг меня семьи свидетелей моей аварии. Я уже видел эти окаменелости. Я отчетливо помнил каждую из этих костей, резко прорисованную лунным светом, падавшим через тот же пролом, когда я лежал на полу среди этих стендов, слушая визгливые вопли птиц, бившихся в сексуальном беспамятстве о колокольню. Я помнил берцовые кости доисторического медведя, помнил череп (лишь отдаленно похожий на человеческий) первобытного антропоида, обитавшего в этой долине сто тысяч лет назад, грудную кость антилопы и кристалловидный позвоночник рыбы – элементы странной химеры, если брать их все вместе. И я помнил устрашающий скелет крылатого человека.

Слева от лабораторного стола стоял мольберт с рисунком, над которым работал отец Уингейт в момент моей аварии, на бумаге сохранились следы подсохших брызг. Пока самолет уходил под воду, он заканчивал этот набросок – реконструкцию обломка крылатого существа, каким стал и я, выплывая на берег. Отчасти человек, отчасти рыба, отчасти птица.

Между могилами пылали цветы; изнемогающие от пыльцы, они объедались солнцем. Пьяный церковным вином, я направился в парк, широко помахивая полуопустошенной бутылкой. За пустынными кортами блестела река – перевозбужденное зеркало, только и ждущее сыграть со мной очередную шутку. Воздух превратился в звенящий желтый барабан. Грузный солнечный свет обременял листву деревьев. Каждый лист был заслонкой, готовой откинуться и показать крошечное солнце, одним из окошек в необозримом, природой созданном рождественском календаре.[5]

Я видел все тот же неистовый свет в глазах оленя, провожавшего меня к клинике, в жидком серебре березовой коры, в бесчувственных стволах мертвых вязов. Но на этот раз я не боялся. Встреча с отцом Уингейтом обогатила меня пониманием, что это такое – чувствовать отцовское доверие, родственное той уверенности, которую я черпал у миссис Сент-Клауд. И священника, и вдовы коснулась моя кровь. Наконец-то я обрел почву под ногами, определенное место в пространстве и времени, именно это сделало воздух звонким.

Я уже не сомневался, что этот свет исходит от меня ничуть не меньше, чем от солнца.