Потом Тронтхейм сообщил мне, что он норвежского происхождения. Его отец был капитаном судна из Тронтхейма, а мать – эстонка, жительница Риги. Отец его ходил в море и рано умер, поэтому сын и не научился по-норвежски.
Само собой разумеется, мы горели желанием прежде всего разузнать состояние льдов в Карском море. Нам не терпелось отправиться как можно скорее дальше; но сначала пришлось почистить паровой котел[95] и, кроме того, исправить кое-какие повреждения в трубах и клапанах машины. Понадобилось несколько дней, чтобы привести все в порядок. На следующее утро Свердруп, Педер Хенриксен и я в маленькой лодке с керосиновым двигателем отправились к восточному устью Югорского Шара, чтобы собственными глазами убедиться, каков лед на востоке.
Туда было 4 мили. По проливу с востока несло много льда, и так как ветер был северный, то мы пошли под северным берегом, где скорее можно было рассчитывать найти свободный фарватер. Мне выпала неблагодарная задача быть одновременно рулевым и мотористом. Лодка двигалась геройски со скоростью примерно 6 миль в час. Все шло великолепно. Но, к сожалению, счастье редко бывает продолжительно, в особенности когда имеешь дело с лодкой, снабженной керосиновым двигателем. Из-за какого-то изъяна в циркуляционном насосе мотор вдруг остановился. Мы еле-еле доползли до северного берега, запинаясь на каждом шагу. Там я, после двухчасовой напряженной работы, настолько исправил мотор, что мы смогли продолжать наш путь к северо-востоку, по проливу, среди плавучего льда. Дело кое-как шло, если не считать одной-двух остановок из-за разных непредвиденных капризов мотора. Каждый раз, когда силач Педер начинал крутить ручку, чтобы снова запустить мотор, тот давал такой толчок, что чуть не вывертывал ему руку из плечевых суставов, и Педер летел кувырком в лодку. Это вызывало взрыв веселья. Время от времени мимо нас с шумом пролетала стайка морянок (Harelda glacialis) или других птиц, и всякий раз одна или две падали жертвами наших выстрелов.
Сначала мы держались берегов Вайгача, но затем повернули к южной стороне пролива. Примерно на середине пути я был поражен неожиданным открытием, что под нами просвечивает дно. От неожиданности я чуть не посадил лодку на мель, которой никак уже не предполагал обнаружить здесь. Глубина была едва ли более одного-двух метров, и оттого течение неслось так стремительно, как в бурной реке. Мели и подводные скалы попадаются тут повсюду, в особенности на южной стороне Югорского Шара. Поэтому, проходя по проливу на судне, надо быть очень осторожным.
Мы пристали к берегу и вытащили лодку в маленькой бухте у восточного устья пролива. Облюбовав цепь холмов, зашагали к ним с ружьями за плечами. Шли по такой же плоской, волнообразной равнине с невысокими холмами, какую видели везде в окрестностях Югорского Шара. По равнине стелется коричнево-зеленый ковер из трав и мха, усеянный цветами редкой прелести. Всю долгую сибирскую зиму тундру одевает толстым покровом снег. Но едва лишь расправится с ним солнце, как из-под последних исчезающих снежных сугробов пробивается целый мир маленьких северных цветочных побегов, и, стыдливо краснея, раскрываются чашечки цветов, улыбающихся сиянию летнего дня, заливающему светом тундру.
Крупные цветы камнеломок (Saxifraga), изжелта-белые горные маки (Papaver nudicaule) растут пышными купами; там и сям синеют незабудки, белеют цветы морошки. Местами на болотцах стелется волнистой пеленой болотный пушок; в других местах густые поросли синих колокольчиков тихо позванивают от ветра на своих нежных стебельках. Невелики эти цветы, лишь редкие из них крупнее пяти сантиметров, но тем они милее и тем привлекательнее для этих мест их красота; среди этих однообразных скудных равнин, где глазу не на чем отдохнуть, эти скромные чашечки цветов улыбаются тебе, и нет сил оторвать от них взор.
По этим беспредельным равнинам, простирающимся от одного края горизонта до другого, по необъятной шири азиатских тундр бродит кочевник со своими оленьими стадами. Прекрасная свободная жизнь! Где понравится, там он и ставит свою палатку, пуская оленей пастись вокруг; когда вздумается – снимается с места и едет дальше. Я ему почти завидую: никакой цели, никаких забот – только жить. Я почти не прочь побыть на его месте, пожить с женой и детьми среди этих бесконечных равнин свободно и весело.
Пройдя немного дальше, мы заметили белую фигуру, сидевшую на груде камней под небольшим холмом. Вскоре в разных направлениях привиделось еще несколько таких же фигур. Они сидели так тихо и неподвижно, что, право, походили на привидения. В бинокль мы рассмотрели, что это были снежные совы. Нам захотелось поохотиться на них, но для дробовика они оказались недоступны. Только Свердрупу удалось убить парочку из винтовки. Их здесь удивительно много; одним взглядом я мог насчитать кругом от восьми до десяти. Сидели они не шевелясь, молча, на травянистых кочках или на камнях, видимо, подстерегая пеструшек, которых, судя по многочисленным следам, должно быть тут множество. Мы, впрочем, не видели ни одной.
Музыкальное развлечение
С гребня кряжа открылся в северо-восточном направлении вид на Карское море. В подзорную трубу видно было, что вся поверхность моря покрыта льдом, к тому же довольно сплоченным и крупным, но между льдом и берегом тянулось к юго-востоку, насколько хватал глаз, широкое разводье. Вот и все, что мы могли здесь узнать, но и этого в сущности было достаточно. Проход, по-видимому, существовал, и мы, очень довольные, вернулись назад к лодке, где развели костер из плавника и сварили себе превосходный кофе.
Когда на костре закипел кофейник и можно было, растянувшись около него, спокойно покурить трубки, Свердруп почувствовал себя в своей сфере; язык у него развязался, и полился рассказ за рассказом. Как бы ни была угрюма и пустынна земля кругом, – если только на берегу достаточно плавника, чтобы развести лесной костер, – чем больше, тем лучше, – глаза Свердрупа разгораются, словно он попал в землю обетованную. Потому-то ему так и полюбились впоследствии сибирские берега – «самое подходящее место для зимовки», говаривал он.
На обратном пути мы на полном ходу налетели на подводный камень, лодка стукнулась о него раза два и проскочила; но когда она уже соскальзывала в воду, винт ударился о камень так, что корма высоко подпрыгнула и мотор завертелся с невероятной скоростью. Все это произошло меньше чем в секунду, и когда я остановил мотор, было уже поздно. К несчастью, оказалась сбитою одна из лопастей винта. Тем не менее мы все-таки продолжали путь и с одной лопастью. Лодка шла немножко неровно, но двигалась вперед довольно быстро.
Под утро, приближаясь к «Фраму», прошли мимо двух ненцев, которые, вытащив лодку на льдину и плашмя растянувшись на льду, подстерегали тюленей. Любопытно, что подумали они, глядя, как мы скользили мимо в маленькой лодчонке без пара, без паруса, без весел… Мы же сами, рассевшись с удобством в лодке, смотрели на этих «бедных дикарей» с самодовольным состраданием европейцев.
Но высокомерие не ведет к добру. Не далеко успели мы отъехать, как вдруг – трррр… ужасный треск… обрывки лопнувшей стальной пружины с жужжанием пролетели мимо моего уха, и – «мельница» остановилась. Ни взад, ни вперед. Оказалось, что от тряски при толчках однокрылого винта лот-линь постепенно втягивало в передачу махового колеса, а затем весь он очутился вдруг в механизме и настолько основательно в нем запутался, что привести машину в порядок можно было, только разобрав ее всю на части. Таким образом, пришлось нам смиренно возвращаться назад на веслах к нашему гордому судну, которое уже давно манило нас своими «котлами с мясом».
В итоге дня были получены сравнительно хорошие известия о Карском море, примерно сорок штук птиц – в большинстве полярных гусей и морянок, один тюлень и… приведенная в негодность моторная лодка. Лодку мы с Амунсеном вскоре снова привели в порядок, но при этом я, как ни прискорбно, навсегда подорвал свою репутацию среди местного русского и ненецкого населения. Некоторые из них утром были на судне и видели, как я работал в поте лица над починкой лодки, засучив рукава, без пиджака и без жилета, чумазый от копоти и машинного масла. Потом, придя к Тронтхейму, они говорили: «Какой же это большой начальник? Работает, как простой матрос, а с виду хуже бродяги». Тронтхейм ничего не мог привести в мое оправдание; против фактов не поспоришь.
