Я не рассчитываю на ответ, но из противоположной двери выныривает Ольга. Она необычайно оживлена.

— Пришел, маленький? Смотри, как здорово, надо только все это вынести, и мы тут устроим тебе студию, ты же всегда хотел студию с окнами на две стороны, а тут как раз восток-запад. Я уже грузчиков вызвала, они приедут вечером, правда, здорово?

Мы действительно всегда хотели студию с окнами на две стороны или со стеклянной крышей, что правда, то правда. Хорошо, что здесь Ольга, не то я бы действительно начал прикидывать, что отсюда вынести, что оставить и как затенять окна, когда будет бить закатный свет. «Нет», — произношу я почти про себя, а вслух говорю:

— Конечно. Только ты знаешь, я с ног валюсь. Я посплю часик, потом будем со всем разбираться, ладно?

— Ладно, — легко соглашается Ольга и исчезает так же, как появилась, — в темном дверном проеме, как в проруби.

Я не раздеваясь падаю на кровать, в последний раз оглядываю несбыточную мечту — студия на два света, надо же, — и закрываю глаза.

Мне снится снег и свет сквозь него, я смотрю на собственные руки, лепящие снежок. Я глубоко втискиваю в податливый снежный ком яшмовую печатку с монограммой, но буквы белые на белом, и я никак не могу их прочитать.

Когда я открываю глаза, вокруг совсем темно. Тусклая лампочка, обернутая газетным конусом, свисает откуда-то сбоку, в ее свете можно разобрать разве что собственные пальцы, но не более того. Глаза привыкают к свету, я вижу, что кровать все та же, а в темные арки без занавесок с двух сторон заглядывают десятки огоньков соседских окон. Проспал полдня и не сдвинулся ни на шаг. Надо уже как-то начинать шевелиться, не то я так всю жизнь просплю.

В дверном проеме снова возникает Ольга, как чертик из коробочки.

— Проснулся? Будешь чай? — говорит она. — Какое варенье достать?

— Не надо, — говорю я. — Мне сейчас нужно идти. Я должен одного человека встретить. Как мне отсюда выйти?

— Кого? — спрашивает Ольга, и я лихорадочно начинаю придумывать, кого бы мне встретить. Кого-то из жизни моего второго, кого в этом городе нет и быть не может. Надо как-то переломить этот сон.

— Ты ее не знаешь. Моя московская приятельница. Мы договорились в «Чашке» встретиться. Ну?

— Иди до конца коридора, там входная дверь, — говорит Ольга с укоризной. — Но учти, скоро грузчики будут. А без тебя я тут ничего таскать не намерена. Ты надолго?

Я говорю:

— Нет.

И почти сразу оказываюсь на улице. Кофейня тоже находится как-то слишком быстро, это явно не «Чашка», но внутри меня ждут, и я думаю, что условностями можно пренебречь.

Мой спасательный круг одет в немыслимые вельветовые штаны о двадцати карманах — то есть на ней надето что-то еще, но штаны застят все остальные предметы гардероба. Штаны сияют пуговицами на клапанах, пускают солнечные зайчики на всё кафе.

— Что ты тут делаешь, — накидывается на меня с порога московская приятельница, — ты же уехал!

Я падаю на стул и требую кофе.

— Погоди, не тормоши меня. Уехал? Куда?

— В Вильнюс! На прошлой неделе еще! Что ты вообще в Питере делаешь?

— Шикарные штаны, — говорю я. — Сердце мое, ты меня спасла. Так и знай. А надолго я уехал?

— Ты говорил, что недели на две. Правда, классные штаны? Мне их на заказ сшили. Они как дом! И в карманы можно распихать все-все. А то я вечно все теряю. Так ты не уехал?

Я глотаю кофе, закуриваю сигарету. Как бы ни называлось это кафе, пепельницы у них на столах есть. Вот и хорошо.

— Я уехал. Наверное. Не беспокойся, я тебе снюсь. То есть не совсем я и не совсем тебе, но это сейчас неважно.

Она понимающе кивает.

— Ты мне опять все объяснишь когда-нибудь потом, да?

Я смеюсь, качаю головой.

— Я не уверен, что вообще смогу тебе когда-нибудь это объяснить. Могу сказку рассказать, хочешь?

— Хочу, — говорит она и добавляет ехидно: — Аттракцион неслыханной щедрости.

— Вот и пользуйся, — говорю я и начинаю с классики: — В некотором царстве, в некотором государстве, в старой усадьбе жил человек. Больше всего он любил смотреть ночью в окно, когда на улице дождь, и чтобы при этом на столе горела лампа и печка топилась. В такие ночи он читал под лампой и время от времени смотрел в окно и видел там, в полутьме, второго читающего человека, освещенного лампой. Тогда он воображал, что у него есть брат-близнец и что они вместе читают ночью, пока дождь стучит в окна. Но однажды он заметил, что у его отражения совсем мокрые волосы, книга распухла от воды, а по лицу текут капли. Его двойник сидел под проливным дождем и даже не притворялся, что читает: все равно на страницах было не разобрать ни буквы. Тогда этот человек испугался. А если мы связаны в единое целое, подумал он. А если он подхватит воспаление легких, а умру я? И ладно пока осень, а что же мое отражение будет делать зимой, когда я тут буду сидеть в тепле? На следующий день он побежал к стекольщику и заказал зеркальные окна на весь дом. Стекольщик удивился, но выполнил заказ. И с тех пор по вечерам хозяин дома со своим двойником сидели под одинаково уютными лампами, с одинаково уютными пледами, в одинаково теплых комнатах. Так прошла осень и почти вся зима, но человек не видел в окнах снега, солнца и синего неба — только когда выходил во двор. И в конце марта отражение с ним заговорило. Послушай, сказало оно, дом, лампа и плед — это очень хорошо, но я не могу все время сидеть в четырех стенах. Я хочу погулять. Хочу промокнуть, хочу замерзнуть. В конце концов, я мок и замерзал столько лет, ничего же не случилось. Мой дом с той стороны был огромный, как весь мир, а теперь он только твоя комната. Ты меня запер, сказало отражение, и если ты меня не выпустишь, я уйду совсем. И брейся тогда на ощупь. Человек не хотел лишаться своего отражения. И он сменил стекла в доме на обычные, прозрачные. Вечером он зажег лампу — и отражение немедленно появилось в окне. Оно помахало хозяину рукой, высунуло язык и поймало снежинку.

Моя слушательница сидит затаив дыхание.

— И у этого человека действительно появился брат-близнец? — наконец спрашивает она.

— Нет, — говорю я. — Так просто брат-близнец не появляется. Но с тех пор зимой этот человек даже в комнатах ходит в теплом шарфе. А когда особенно холодно, то и в перчатках. И всегда зажигает свет вечерами, даже если не читает.

Понимаешь, говорю я, нас двое и в то же время один. Мы живем по разные стороны стекла, но когда он спит, а я — нет, мы становимся единым целым. Я перестаю быть им, когда засыпаю сам, а он мной — когда просыпается. Но есть такие места, где его сон и моя явь совпадают, и тогда я проваливаюсь в реальность его снов — не совсем собой, но все-таки и не им самим. Как отражение — тот же человек и в то же время другой. Но ты же меня узнала, верно?

Она молча кивает.

— Ну вот. Это означает, что мой второй заснул в таком месте и заблудился. И если я его не найду, он проснется совсем не там, где заснул. Или не он. И никому из нас это не нужно. Но сейчас я морочу тебе голову, а ты проснешься и ничего не вспомнишь. Я тебя вытащил-то сюда почти случайно, мне нужно было хоть кого-то вытащить.

— Ну и хорошо, что вытащил, — заявляет она. — Зато я штаны по Питеру выгуляю. А то когда еще получится.

И правильно. Ели бы мне взялись так что-нибудь объяснять, я бы, наверное, тоже пошел бы штаны выгуливать. На поводке и с намордником.

Она машет рукой на прощание и отправляется выгуливать штаны. Я спасен. Мы спасены. Теперь мне только и нужно, что купить билет до Вильнюса, добраться до моего второго и встретиться с ним в любом стекле. Все равно что обоим из воды на поверхность вынырнуть. При других обстоятельствах это было бы простейшим из действий, но не тогда, когда мой второй начисто не помнит, где заснул, и я вынужден продираться сквозь все его сны. И все-таки мы попытаемся. Кошмары ему не так уж часто снятся, глядишь, выкрутимся. Хотя — с продуктовым пакетом, с ключами от квартиры, с этой женщиной на кухне, — по мне, так самый настоящий кошмар. В сущности, можно было бы сразу догадаться, еще когда увидел себя у входной двери. И лучше не думать, что будет, если его в это время занесет в мой кошмар. Мои сны такого цвета, что я никому не пожелаю с ними встречаться. Взять хоть того железного болвана, который искал себе глаза. Вместо своих у него были дырки, прикрытые металлическими дверцами, как у печки-буржуйки. Когда дверцы хлопали при ходьбе, было видно, что внутри у него все горит…