— Возьмите! — сказала им нянька, протягивая кусачего барсука. — Он из дворца, он королевский. — И предъявила, как доказательство, пеленки с королевской монограммой. Цыгане ощупали барсука, подивились тому, какой большой и толстый этот зверь, и спросили, сколько нянька за него хочет. Нянька сказала:

— Дайте ненужного ребенка.

Цыгане обозвали ее сумасшедшей старухой. У них не было ненужных детей.

— Я верну! — взмолилась нянька. — Дайте мальчика, он возвратится богатым!

И она вбежала во дворец, волоча за руку чисто вымытого цыганенка. Ваше величество, кричала нянька, открывая дверь в царские покои, ваше величество, счастье! счастье! Ваш сын оборотился назад!

Король видел предметы во влажном тумане. И сейчас через влажный туман он разглядел тонкую фигурку, прятавшуюся за юбкой старой няньки.

— Выйди к отцу, — заплакала нянька. — Государь, благословите. Наследника.

И король, умирая счастливым, погладил мальчика дрожащей ладонью по жестким волосам.

Мальчик не вернулся к цыганам. Он созвал их во дворец, и жили все долго, весело и пьяно. Короля захоронили в кирпичную стену. Через сорок лет цыгане распродали последние безделушки, нагрузили телеги и двинулись прочь из разрушенного гуляньями замка. Кирпичная стена, переполненная королями, королевами, принцами и принцессами, стыдливо молчала. У ее основания, в зарослях кустарника, рыли норы барсуки.

Дэвид Боуи. Оставайся тут.

Светлана Боуи. Нет, я не могу. Прости. Скоро уже автобус последний. Мне надо одеться, подвинься, ну.

Дэвид Боуи. Останься. Пожалуйста.

Светлана Боуи. Нет, мне пора идти. Я уже в семь утра за прилавком как штык должна стоять, если опоздаю — убьют.

Дэвид Боуи. Послушай, не надо морочить мне голову. Я позвоню им утром, скажу: Светлана не сможет прийти, она заболела, я ее муж — с вами, в смысле, говорю, ее муж, а она сама в больнице лежит и говорить даже не может после операции.

Светлана Боуи. Погоди, какая больница?

Дэвид Боуи. Ну а что, десятая клиническая.

Светлана Боуи (испуганно). Какая больница, ты о чем?

Дэвид Боуи. Ты лежишь в больнице.

Светлана Боуи. Какая, к чертовой матери, больница?

Дэвид Боуи. Десятая клиническая больница. Ты лежишь в больнице. Тебя вчера оперировали, тебе не надо на работу пока что. Да тебя, наверное, и уволили уже: ты же еще долго стоять не сможешь, а там надо стоять за прилавком, сама вот только что призналась, а раньше, черт, про какие-то офисы говорила, какие-то кабинеты, мягкие кресла, какая чушь, зачем надо было меня обманывать, я бы все понял, а ты как всегда терпела до последнего, и зачем.

Светлана Боуи. Стоп. Стоп. Ты о чем? Я не понимаю. Дэвид. Объясни мне, что происходит.

Саша Боуи. Стоп. Стоп. Ты о чем? Какой Дэвид? Я не Дэвид. Я твой муж.

Светлана Боуи. Мой муж — Дэвид Боуи.

Саша Голицын. О господи.

Светлана Боуи. Что, нет?

Саша Голицын. Нет. (Меланхолично и монотонно.) Твой муж — Голицын. Го-ли-цын.

Светлана Голицына. То есть я — Светлана Голицына?

Саша Голицын (уже почти в слезах). Какая, блядь, Светлана. Катя. Ка-тя. Катя, Катерина. Екатерина. Е-ка-те-ри-на. Больной человек Екатерина лежит в больнице для больных людей и болеет болезнью, а мне, здоровому человеку Александру Голицыну, надо бороться со всеми демонами, к этому причастными, потому что больше некому бороться, потому что ты уже не борешься.

Катя Голицына (в ужасе). Саша. Я даже не знаю что сказать. Ты можешь мне паспорт принести, карту какую-нибудь больничную? Ну, что-нибудь такое, где написано, там, фамилия, имя, прописка какая-то. Мне надо это осмыслить, я пока не знаю даже что сказать. Не знаю даже.

Саша Голицын. Сейчас я в регистратуру спущусь, подожди.

Выходит, закрывает за собой дверь, — одно время в коридоре слышны его удаляющиеся шаги, потом все затихает.

Светлана Боуи (облегченно вздыхает). Слава богу, наконец-то закончился этот кошмар.

Двое сидели на открытой веранде маленького приморского кафе. Утренний бриз игриво теребил темные кудри одного из них, схваченные на лбу черным, с руническим рисунком хайрешником и свободно падающие на остро сутулящиеся плечи. Второй был почти лыс, только жидкие пряди сосульками свисали за ушами. Оба были в потрепанных шортах и изрядно выгоревших майках. На столике перед ними стояли пластиковые чашечки с кофе и бутылка пива, к которой то и дело припадал лысый. Кудрявый в такие моменты брезгливо косился на него.

— Халява, она халява и есть, — тоскливо бормотал лысый, пиная облезлый этюдник. Длинноволосый зло сверкнул глазами и отодвинул этюдник подальше. Металлические винты визгливо заскрежетали по керамической плитке пола.

— Так какого хрена мы премся в эту дыру?

— Парень обещал пять сотен баксов за портрет своей девки.

— А что за девка?

— А хрен ее знает… Чувырла небось… Хотя у такого козла, может, и неплохая телка швартанулась. Прикид нехилый: мерин, голда на шее. Ну их на фиг, башка трещит.

— Хватит хлебать эту дрянь, поехали!

Длинноволосый встал, дернул за ремень, привычно вскидывая этюдник на плечо. Лысый торопливо заглатывал остатки пива, кадык дергался под загорелой морщинистой кожей. Кудрявый, заметив около веранды двух девчонок в купальниках, помахал им рукой. Девчонки хихикнули и побежали к морю, игриво виляя попками. Лысый жалобно рыгнул и проводил их тоскливым взглядом.

Машина уже ждала у гастронома. Старый раздолбанный форд, убоище.

Водитель всю дорогу молчал, только истошно орала из магнитолы какая-то блатная попса. Хорошо хоть, стекла опускались и можно было высовываться навстречу пахнущему пряной южной зеленью ветру. Дорога петляла, забираясь по склону все выше и выше в горные дебри. Тропики, мать их… Все заросло, самшит, лианы, секвойи. Или секвойи — это из другой оперы? Ну и черт с ними, значит, не секвойи. Приехали. Добрались, голову не сломали.

Дом стоял на ровной площадке, с одной стороны — крутой склон, с другой — такой же крутой подъем. Не дом — дворец. С колоннами и ротондой посреди парадного двора. Шпалерные розы, ряды цветущих гортензий, пальмы с неопрятными волосатыми стволами, похожими на ноги снежного человека. Колониальный стиль, того и гляди, выскочит чернокожая челядь в тюрбанах. А два бугая со стволами у пояса — лишние. Противные рожи. Да и хозяин не лучше, вон с балкончика смотрит, гнида. У крыльца — два лимузина, а за ними прислал какого-то ублюдка на тарантасе.

Лысый проснулся и обозрел поместье. Цыкнул зубом, почесал живот.

— Вылезаем? Папик нам ручкой машет.

— Вижу.

Длинноволосый выбрался наружу, встал рядом с машиной, размышляя, куда идти: у дома было сразу три входа — центральная двухстворчатая дверища и две боковые, поскромнее. Словно подсказывая, распахнулась центральная, и появился тип, жутко смахивающий на дворецкого из голливудских фильмов — в черной ливрее и бакенбардах. Лысый резво потопал зачуханными сандалиями по ковровой дорожке, ведя за собой длинноволосого, чтобы показать, кто из них двоих главный.

— Богато…

— Да уж, шикарно этот перец обосновался.

Дворецкий неодобрительно поджал губы, жестом указал на обитые светлым шелком диваны и удалился. Дал понять, что их кликнут, когда понадобятся. Как собачек.

Длинноволосый не сел, закружил по периметру овального холла, рассматривая картины в дорогих рамах. Фигня картинки: большей частью копии Ренуара и Дали. Лысый пялился на жирных разноцветных рыбок в мраморном фонтане. Даже цветущие кувшинки плавают, — вылить бы сюда пару ведер водяры, то-то веселуха рыбам была бы. Небось выписывали бы виражи кверху брюхом. Лысый хихикнул, но сморкаться в фонтан не решился.