Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Если душа не почувствует, то глаза не увидят, — сказал он, приблизившись. — Лицо-то у тебя, браток, знакомое, только вот не вспомню, где я тебя видел?

— А я тебя узнал сразу, — улыбнувшись, ответил Хисматулла. — Ты ведь курэзэ?

Кулсубай махнул рукой:

— Какой там курэзэ — это все так, пока на стоящей работы не было… А и я теперь тебя уз нал, когда ты засмеялся, тебя, кажется, Хисматуллой кличут?

— Мне про тебя Гайзулла рассказывал, Хайретдинов… — невпопад ответил Хисматулла.

— Гайзулла? Хороший парнишка… — Глаза Кулсубая потеплели. — Стойкий, всю зиму вместе ходили.

— Вы ведь искали кого-то?

— Жену свою искал, это точно, а Гайзулла так со мной ходил, при мне был, — смутившись, сказал Кулсубай.

— Нашел?

— Найти-то нашел, — снова махнув рукой, с горечью ответил Кулсубай, — да только она за мужем уже, и дети есть… Вот и приехал обратно сюда, а как увидел все это людское горе, как дети по канавам роются, так и про свое позабыл!.. Аллах!.. Сам маленький, с наперсточек, худенький, в цыпках весь, ручонки красные, нос синий от холода, а весь день до ночи сидит и старый отвал моет! — Глаза его блеснули гневом и возмущением. — Что же это такое, думаю?!. Чей, говорю, откуда? А он молчит, боится, песок у него намытый отниму, а потом как крикнет: «Уходи, уходи! Это мой отвал!..» — Кулсубай помолчал немного, как будто снова встала перед его глазами эта страшная картина детского горя. — Ну, пришел к нему в землянку, вижу — детей куча мала, и все одни кости да кожа, и мать ихняя, Сара, как щепка тощая… Помнишь Сагитуллу, которого в прошлом году убили? Ну так это его семья. Вот и думаю — все я потерял, и терять мне больше нечего, все равно по земле порожняком болтаюсь, хотел вон сынишку Хайретдинова себе взять, да не вышло… Я говорю, дай, думаю, сделаю хоть раз в жизни доброе дело! С тех пор у них и живу, детишки ко мне привыкли, подружились, куколок им режу, только вот беда у нас случилась… — Голос Кулсубая задрожал, на глазах появились слезы, и взволнованный Хисматулла, чтобы не выказать своего волнения, уставился в землю. — Сам я во всем виноват, зачем отпустил его, одного на завод? Об Адгаме я говорю, старший он у нас был… Сам золото мыть решил, говорит мне: вот, агай, нападу на жилу — и всю семью прокормлю! И утонул вон там, недалеко отсюда…

Хисматулла с ужасом посмотрел на бурлящую, грохочущую Юргашты. Мутная вода с шумом выплескивала на гальку мелкие кусочки льда, подмывала под корни прибрежные деревца, как бы хватаясь за них сильными, темными лапами, и вдруг, закрутившись и вспенившись, хваталась снова за какую-нибудь льдину и, повернув ее, бешено неслась вниз.

— Слышишь, хохочет?.. — тяжело вздохнул Кулсубай. — Ей что, катится и катится, ей все равно, что нет в живых моего мальчика…

Мужчины замолчали, слушая, как шумит вода. Хисматулла так долго глядел, что даже голова у него закружилась, и уже остановилась вода и берега стремительно поплыли вверх, когда Кулсубай тронул его за плечо:

— А ты, браток, далеко направился? Хочешь, ко мне зайди, поговорим… И у меня на душе легче станет!

— Нет, я сегодня к Михаилу иду, давай лучше завтра!

— Завтра меня дома не будет, в новую шах ту выхожу, вечером.

— Да ты что! Зачем ты туда идешь? Разве не знаешь, там даже креплений не сменили — все старые, вот-вот обвалятся!

— А что сделаешь? Десятник сказал — не хочешь выходить, верни задаток, что зимой брал, и катись на все четыре стороны! А где я столько денег сразу возьму? И ждать не хочет… Если б я один, как раньше, был, а теперь ведь я человек семейный… Да что там, я говорю, судьба моя такая — завалит так завалит! Ты лучше мне про того русского скажи, к которому ты в гости собираешься, — он ведь возле центральной шахты живет? Все хочу его повидать, да не удается! Очень он мне одного знакомого напоминает, тоже Михаилом звали.. Как его увидеть?

— Сейчас не сможет, болеет он… А тебе за чем? Дело, что ли, есть?

— Так, поговорить хочу… — Кулсубай вздохнул. — Может, растолкуете мне, что за времена настали? Мулла и то каждый день вопит, что конец света наступил! Мне-то на его трепотню всегда плевать было, а только я и сам вижу, что неладно, уже никто никого не признает — ни старшего, ни богатого, даже о самом царе черт знает что болтают, вот какая смута! Я и думаю: может, он, русский этот, такой умный, что объяснит!

— Я и сам тебе объяснить могу! — с оттенком превосходства в голосе гордо сказал Хисматулла. — Я тоже раньше не знал ничего, мне Михаил все объяснил…

— Ну, раз можешь, так давай! — обрадовался Кулсубай. — Перво-наперво вот что мне скажи: почему это стали говорить, что богачи нас обворовывают?

— А как же? Точно, обворовывают! И меня, и тебя! Им с нашей зарплаты больше половины идет, понял?

— Как так?

— А вот так, устроились на нашем горбе, а сами и пальцем шевельнуть не хотят, ничего не делают!

— Ну, этот порядок уж сам аллах установил, против бога не пойдешь… — улыбнулся Кулсубай. — А что воруют, не верю я в это! Зачем же им воровать, если у них и так дом — полная чаша? Болтовня все это, распустился народ, вот и про царя тоже говорят, что он вор, а уж царю— то и совсем смешно такие грехи приписывать, он ведь и своих богатств счесть не может, так на что ему, скажем, мой бешмет или наша коза?

— Да как же, — горячо заговорил Хисматулла, перебив Кулсубая. — Ты пойми, они не так воруют, не руками, а похитрее!

— Ногами, что ль? — рассмеялся Кулсубай.

— Да нет, просто они все заодно, понимаешь? А раз царь богатый, и он с остальными богачами заодно! Нас с тобой не защищают, а своих в обиду не дадут, вон и за листовки, и чуть что скажешь — хлоп! — и тебя уже сразу в полицию волокут! Ворон ворону глаза не выклюет, понимаешь?

— Так-то оно так, — нехотя согласился Кулсубай, — только про царя мне что-то не верится… Я ведь везде побывал, и у наших, и у русских, и мулл видел, и с купцами разговаривал, а про царя никогда ничего плохого не слышал. Наоборот, любят все его, говорят, человек хороший, а про помещиков он небось и знать не знает, какие они над народом дела творят…

Хисматулла покраснел. «Вот те на, — подумал он. — Все ходил мечтал, кто бы что у меня спросил, а как спросили совета, так я и объяснить ничего не могу… Как же это у Михаила получается? Вот стыд, а еще думал, что я умный! Правду Михаил говорит, учиться мне надо, вот ведь все чувствую, а сказать не могу, хоть сквозь землю провались…»

— Я завтра приду, — угрюмо сказал он Кулсубаю, — поговорим еще до вечерней смены, а то времени мало… — и пошел к шахте по сырой вязкой глине. Желтые брызги от его шагов разлетались в разные стороны,

«Чего это он, обиделся, что ли? — недоуменно подумал Кулсубай. — Вроде не говорил я ничего такого…»

Не доходя до шахты, Хисматулла повернул с дороги и полез в гору. Он никак не мог избавиться от тягостного ощущения стыда и собственной глупости и ругал себя почем зря. «Оратор чертов, вчера только последнюю букву в алфавите выучил, а туда же!» — говорил он сам себе, яростно меся лаптями глину. Обида его росла все больше, пока он не уселся, чтобы передохнуть, на свежесрубленный пенек, еще заваленный с теневой стороны серым ноздреватым снегом. Внизу, на перекопанном вдоль и поперек поле, один к одному жалостно ютились старые балаганы, крытые дранкой и корой. Казалось, с началом весны они стали линять, как звери, — такой у них был облезлый и ободранный вид. Издалека, рядом с балаганом, видны были кучи глины и мусора, валялись сломанные черенки от лопат, куски мочала, обломки досок, куски железа и разбухшие от воды старые лапти.

Года два назад еще весь этот склон холма был покрыт густым лесом, а теперь лишь редкие березки беспомощно тянули вверх голые веточки среди пней да чахлые одинокие прутики торчали из сугробов, сгибаясь под порывами ветра.

Приглядевшись, Хисматулла заметил, что веточки покрылись тяжелыми почками с влажной и туго натянутой темной кожей, набухли соком. А вон у одного из пней притаился подснежник, один из первых, — нежный, чуть золотистый от солнца, он робко покачивал удивленной красивой головкой, стряхивая то и дело капли березового сока, падающего с макушки пня.

66
{"b":"11539","o":1}