— Водка есть? Ну, тогда четверть!

Скоро хозяин принес еще две четверти, и Хисматулла почувствовал, что быстро пьянеет. Он хотел было отказаться от очередного стакана, но все зашумели: «Пей! Пей!» — и он выпил.

Кабак гудел, дым клубами поднимался к потолку и растекался по темным некрашеным доскам. Хисматулла подпер голову кулаками. Дружок Василия ткнул его в бок:

— Тебя как зовут-то? А то пьем, пьем, живем вместе, а имени твоего так и не знаю!..

— Хисматулла меня зовут…

— Чего грустишь, Сматула? Неужели с та кой капли опьянел? Или зазнобу какую вспомнил?

— А что это такое? — удивился Хисматулла.

— Зазноба? Да девушка, ну любимая, как там по-вашему?

— Вспомнил, — признался Хисматулла и опустил голову.

— Хорошая девушка, красивая?

— Какая разница, если ее бай в жены взял!.. — Хисматула стукнул кулаком по столу, и стоявший рядом стакан подпрыгнул и зазвенел.

— Вот так так! — свистнул собеседник. — Как же ты баю свою девушку отдал?

Хисматулла встал и сжал, кулаки.

— Захочу — и назад возьму! — с вызовом глядя кругом, крикнул он. — Прямо сейчас пойду и заберу, а Хажисултана зарежу, видит аллах, зарежу?

— Да сядь, выпьем лучше! Водка, она любое горе глушит! — придвинулся поближе дружок Василия. — Плюнь на все, что тебе баб не хватает? Да я тебе такую отыщу, закачаешься! У тебя деньги-то остались еще? Возьми-ка тогда чет верть, да не бойся, я с тобой расплачусь!

— Ну давай, — сказал Хисматулла и полез в карман за деньгами.

Старатели снова опорожнили стаканы. Василий встал и, пошатываясь, перешел к другому столу, вскоре за ним скрылся и его дружок. На их место тотчас подсели другие старатели.

— Зря ты горячку порешь, — сказал сидевший рядом старик. Лицо его густо обросло грязно— седой щетиной, рукава рубахи были похожи на лохмотья. — Нехорошо так долго зло помнить… Знаешь, как старики сказывают: тебя камнем, а ты — куском хлеба! Человека только добром победить можно, а если без конца камень за пазухой держать, это не дело! Не к лицу мусульманину…

— Нет, агай, добром с Хажисултаном не сладишь! — обрадовавшись, что не надо больше подбирать русские слова, заговорил Хисматулла. — Все равно отомщу! Мать мне только жалко, вот что… Совсем она у меня старенькая. — Он уронил голову и заплакал.

— Да брось ты, ты же мужчина! На, держи, выпей, сразу очухаешься! — заговорили сидевшие за столом. — Пей, пока жив, сколько влезет, всякое горе позабудется!

— Да, про завтрашний день один аллах знает…, — задумчиво добавил старик. — Сколько жить и долго ли муку эту нести! Наши, как мухи, дох нут! Сколько их под землей осталось…

— Вчера на третьем горизонте один погиб, — заговорил молчавший до сих пор усач, вертя стакан длинными костлявыми руками. — Да на прошлой неделе шестнадцать человек в одной шахте засыпало. А этот, что на третьем, дружок мне был… Жена осталась, дети мал мала меньше, вчера в контору ходила, а с ней там и разговаривать не стали.

— Чего зря болтаешь? — спросил снова при соединившийся к столу Василий. — Я сам видел, как Накышев ей три рубля дал!

— Тебе бы четверых детей, как бы ты их на кормил на трешку? — горестно спросил усач.

— Зато сколько водки купить можно! — весело встревая в разговор, сказал кто-то сзади. — Целая трешница, подумать только!

— Молчи ты, оболтус! — грозно повернулся назад усач, и пьяный старатель пропал, будто сквозь землю провалился.

— Бросьте, ребята, лучше выпьем! —сказал дружок Василия.

За соседним столом громко и не в лад запели:

— Хай-хай, гоп-эл-лэй! — подхватили старатели.

— Жизнь собачья, одна водка тоску глушит! — грохнув стакан об стол, сказал усач. — Зачем тог да и родиться, если радости тебе — ну никакой!..

— Если пить, да при этом ум не пропить, да денег в кармане куча, то оно конечно, водка — штука хорошая! — заверил опять неведомо откуда возникший старатель, которого прогнал от стола усач. — Вот я пью, а ума не пропиваю, а почему бы мне и не выпить, если монета есть? Богачи вон пьют оттого, что с жиру бесятся, это мне Михаил все давно растолковал, а мы, стало быть, с горя, значит, кто же из нас прав?

Вдруг лицо старателя покачнулось и поплыло куда-то влево, нелепо кривляясь и гримасничая, и это было последнее, что запомнил Хисматулла…

Очнулся он утром от холода и ужасной головной боли и попытался сесть. Кругом на грязном полу валялись сваленные скамейки и пьяные старатели, которые не смогли уйти домой вчера вечером. Хисматулла пошарил в кармане и, не найдя ни копейки от вчерашней получки, ужаснулся:

— Что я наделал?

Но тут же его так сильно затошнило, что заботы о матери, о неоплаченных долгах и собственном пропитании сразу забылись.

Еле-еле отработав свои шестнадцать часов, Хисматулла поплелся к себе в барак, голодный, проклиная все на свете. Но не успел пройти мимо кабака, как был подхвачен вчерашним усачом и еще парой знакомых товарищей.

— Смотрите, кто пришел! — закричал с соседнего стола Василий. — Наш петушок пришел! Как, паря, неужто из трезвенников в выпивохи подался?

— Ровняльщик сказал, если завтра не выйдешь, другого возьмут! — хмуро ответил Хисматулла.

— Уж не ты ли ему там наушничал? — при встал Василий, перестав смеяться.

— Кати, кати! — грозно мотнул головой усач. — Мы и сами с усами! Сиди, где сидел, у меня тут весь кабак — друзья да приятели, не трожь парня, тебе говорю, а тронешь — со мной дело поимеешь!

Василий недовольно уселся, видя, что никто не поддерживает его. Усач и Хисматулла сели и заказали водки. Время от времени, ожидая, когда хозяин принесет штоф, Хисматулла радостно оглядывался на Василия, его так и подмывало детское желание показать язык вчерашнему своему мучителю. Хозяин принес водку, и скоро Хисматулла был так же пьян, как вчера…

День за днем закрутились, как спицы в колесе. Каждый раз кто-то из старателей угощал, и Хисматулла метался от работы к кабаку, от кабака к работе, чувствуя, что ему уже не выпутаться из этого неразрывного круга. Однажды он встретил рядом с бараком конюха Зинатуллу. Поговорив, они собирались уже разойтись, как вдруг Зинатулла вспомнил:

— Эй, забыл тебе сказать, я ведь в Сакмаеве на той неделе побывал!

— Мать видел? Седенькая такая, маленькая, у бая служит?..

— Нет, матери твоей вроде не встречал, зато эту вашу сумасшедшую встретил, ах, кабы не тронулась, такая красивая девка была!

— Это ты о ком? — почти догадываясь, хрипло пробормотал Хисматулла.

— Да эта, жена Хажисултана, что от мужа сбежать хотела с каким-то русским! — не зная хорошенько, в чем дело, и не подозревая, какую рану он наносит парню, продолжал конюх. — Нафиса, что ли? Прямо жалко, идет по улице — и ничего перед собой не видит! Одна девка тронулась, другая без присмотру бегает, мальчонка, говорят, покалечился и из дома сбежал, отец помер, а мать в том месяце на сук в темноте напоролась и ослепла!

— Как, Фатхия ослепла? — вскрикнул Хисматулла.

— Уж не знаю, как там зовут ее… Па оба глаза ослепла, теперь хоть па персике води! Вот несчастье-то… Л мы все говорим — худо да плохо! Нам еще хорошо, а вот им-то уж точно плохо, хуже не бывает… Может, ко мне зайдешь? — улыбнулся Зинатулла.

— Не-ет, в другой раз…

— Ну, я пошел тогда! В следующий раз поеду, могу к матери твоей заглянуть, слышишь? Привет передам!

— Ладно, — машинально сказал Хисматулла, чувствуя, что ноги не держат его, и, едва конюх скрылся за поворотом, сел прямо в сугроб, не чувствуя холода и обхватив обеими руками пылающую голову. «Аллах, — думал он, — так однажды приедет кто-нибудь и скажет: „А матери твоей уже в прошлом месяце земля постелью легла“, а я так ничего и знать не буду!.. Что же делать, что делать? И для чего я на этом свете? Нельзя же так — только есть, спать, работать, водку пить и опять есть, спать… Так ведь и лошади могут, и любая другая животина, если приучишь! Почему же я должен жить, как они? Нет, нет, все равно ничего не исправишь, все бесполезно… Откуда я знаю, зачем живу? Значит, вот как оно дома-то… Ох, и напьюсь же я сегодня!» Мысли одна за другой сменялись в его голове, и вскоре, встав с сугроба и не в силах унять жгущее в груди горе, он быстрым шагом направился к кабаку, не оглядываясь по сторонам и не замечая, что навстречу ему, улыбаясь, идет Сайфетдин.