Он захохотал, и вместе с ним стали смеяться женщины, кто стыдливо, как бы нехотя, а кто во всю мочь, и Хисматулла, хотя и не совсем понял, что было сказано, тоже улыбнулся за компанию. Мужчина присел поближе к печке, достал из кармана кисет и трубку, быстро набил трубку табаком, умял его пальцем и, открыв на секунду железную дверцу печурки, руками выхватил красный уголек. Он ловко перебросил его с ладони на ладонь, чтобы не обжечься, и так же ловко положил уголек сверху на табак, тут же стал сосать трубку, и на Хисматуллу пахнуло горьким табачным дымом. Женщины молча стояли рядом, как бы ожидая, пока трубка раскурится, и, когда мужчина наконец щелчком сбросил уголек на пол и спокойно запыхтел, одна из них, в черном платке, та самая, что позвала Хисматуллу в тепляк, выступила немного вперед и спросила:
— Михаил, мы у тебя тут поспрошать что хотели…
— Ну, ну? — обернулся к ней Михаил.
— Правду говорят али брешут, будто ту шах ту Фишера, возле озера, снова откроют?
— Правду, правду, — подхватила бойкая толстенькая женщина с круглым лицом и красны ми, налитыми румянцем щеками. — Я там, дев чата, сама вчера была, своими глазами видела, точно говорю — открывают!
— Да погоди ты! — отмахнулась та, что была в черном платке. — Какая ты, право… Не у тебя спрашиваю, у Михаила, всюду суешься, слова не дашь сказать…
Михаил вытряхнул пепел из трубки и прищурился:
— Так, так… Ты, сестренка, договори уж сна чала, что видела, интересно…
— Машину большую, больше дома, видела, а людей сколько — не счесть! — радостно затараторила засмущавшаяся было женщина. — На роду, народу, ой! А лошадей! Видели бы вы… И везут ее, а лошади шарахаются, кругом кричат, никто никого не слышит, и штейгер, а машина такая большая, такая большая, ну прямо не знаю!..
— Погоди, погоди, сестренка, — улыбнулся Михаил. — Не торопись, а то что-то и понять нельзя, про что балакаешь. Помедленней говори…
— Чего ж тут не понять? Все понятно! Одна лошадь серая, остальные карей масти, и народу всякого — и наши, и ихние, и штейгер, и чужих полно, а машина, не знаю чья — тульская ли, немецкая… И Мордер там был, все смотрел!
— Да что за машина-то?
— А такая, сказывали, пар пускать! А сакмаевские все к мулле кинулись, а мулла как скажет: «Это арба шайтана, арба шайтана!» И всех как ветром сдуло, по домам попрятались, нос боялись высунуть! Я сказала — машина это, а они не верят, бегут со всех ног! А мальчишки еще камнями кидаться стали! И снегом! И лошади даже чуть не понесли!
— Ну, а машину-то куда повезли?
— Да к той шахте, к фишеровской, воду, сказывают, откачивать будут, вместо насоса! Только как она откачает — в толк не возьму! Там же воды чертова прорва, трех насосов мало будет, да и машина, говорят, не новая, стало быть, испортиться может, это сам Мордер сказал, своими ушами слышала!
— Ну что ж, — раздумчиво сказал Михаил. — Уж раз машину привезли, значит, наверняка от кроют… Одна надежда, что в самом деле испортится…
Снаружи за стеной загрохотало, и тут же через отверстие на желоб и железную решетку посыпались каменистые комья глины. В тепляк шумно ввалился толстый мужик с коротенькими ножками и ручками. Это был ровняльщик. Он с силой бросил в угол лопату и крикнул тоненьким, почти визжащим голосом:
— Опять лясы точите, а работу псу под хвост? Смотрите, кому работа не по нутру, тот ведь здесь долго не задержится!
Женщины засуетились, и места у теплой печки быстро опустели. Из-под моста, через протянутую над железной решеткой вашгерда трубу, яростно плеснулась в деревянный желоб вода и, не сумев пробиться вниз сквозь комья глины, рассыпалась брызгами во все стороны. Женщины встали по обе стороны вашгерда, разминая лопатами куски породы на решетке и выталкивая отделившиеся от глины камни. Порода помельче проходила к головке вашгерда, а от головки к низкому ящику с набитыми на него решетками. Ровняльщик все горячей размахивал коротенькими ручками, кричал то на одну женщину, то на другую, стараясь заглушить тонким голоском и лязг лопат, и шум воды, потом обернулся к спокойно курившему в сторонке Михаилу. Увидев, что Михаил не обращает на него никакого внимания, он подкатился и заорал:
— Тебе что, не —вкрутили еще мозги в тех краях? Так еще вкрутят, не сумлевайся! Всех мужиков на прииске с толку сбил, теперь к бабам пришел смуту сеять? Иди на место, что стоишь?
— Не пищи, побереги горло, а то как бы не охрип, — усмехнулся Михаил, попыхивая труб кой. — Я пока еще на оба уха слышу, не глухой, понял? И заруби себе на носу, если ты своим писком мышиным бабу спугнешь, то в этом ни какой твоей заслуги нету, потому как баба на то и пугливая, что не мужиком родилась, а то еще па такую когда-нибудь нарвешься, что и от бабы не поздоровится! Не баба я тебе, а потолковать со мной придет охота — можешь и шепнуть, я доходчивый, нечего зря пасть-то разевать — Он стряхнул пепел и затянулся. Ровняльщик побагровел и хотел было отойти, но Михаил продолжил: — И потом — что это ты вздумал мне указывать? Я и без тебя знаю, когда мне свою работу начинать, мне указчики ни к чему! Так что греби отсюда, пока цел, ясно? Греби, греби! — добавил Михаил, заметив, что ровняльщик не может двинуться с места и как будто ищет, что ему ответить. — А то ведь я и помочь могу, когда ноги сами не ходят!..
Ровняльщик быстро отошел и, взяв деревянную мотыгу, стал мешать песок, проходящий с водой через решетку. Михаил постоял еще немного, вытряс пепел из потухшей трубки, усмехнулся и медленно направился к дверям. У дверей он еще раз обернулся и, встретив злобный, насупленный взгляд ровняльщика, вдруг сделал такое движение, будто хочет к нему броситься. Ровняльщик отпрянул, споткнулся об ящик и с грохотом полетел на решетки. Михаил громко рассмеялся и вышел, хлопнув дверью. Женщина в черном платке прыснула в кулак, краснощекая толстушка, зажав рот ладонью и согнувшись пополам, отвернулась, прислоняясь к стене и трясясь от хохота.
Ровняльщик, чертыхаясь, поднялся с решеток, отряхнулся и тут только заметил неподвижно стоящего в углу парня. Он поманил Хисматуллу пальцем.
— Это тебя, что ли, из конторы прислали? — спросил он, тыча в грудь Хисматулле пальцем.
— Да…
— На какую работу?
— Мне ничего не сказали…
— Так пойди узнай, нам тут бездельники не нужны! — напыжился ровняльщик, но, увидев, что растерявшийся Хисматулла в самом деле направился к дверям, окликнул его: — Ладно, иди сюда, слушай в оба уха! Снаружи будешь работать, зонт расчищать, — только смотри у меня! — он поднес к лицу Хисматуллы кулак. — Если будешь по его указке работать, в два счета с работы уволю, понял? Совсем совесть потерял, каторжник, взяли на свою голову, а ему хоть бы хны! Станет с тобой разговоры говорить — не слушай смутьяна, у него разговоры опасные, за них знаешь, куда угодить можно?
— Куда? —спросил Хисматулла.
— А вот угодишь, тогда узнаешь! Хватит, иди, некогда мне тут с тобой! — Ровняльщик махнул рукой и тут же с руганью набросился на толстушку: —Живее, живее поворачивайся! Не видишь, что ли, ослепла? Порода-то застряла!
Женщины засуетились, громче заскрежетали лопаты, ударяясь о камни…
Выйдя из тепляка, Хисматулла замерз еще больше, чем ночью. Ил и галька забили деревянный желоб, тянувшийся от тепляка к реке, и, растерянно стоя над ним с лопатой в руках, Хисматулла не знал, что ему делать. Михаил, возивший к отвалу на тачке камни, подошел и тронул его за плечо:
— Что, браток, зубами стучишь? Одежонки— то получше нету? — Хисматулла покачал голо вой. — А сам откуда?
— Сакмаево, — еле выговорил дрожащими губами Хисматулла.
— А работу эту знаешь? Нет? Ну, гляди, лопату нужно держать вот так, а спину вот так наклоняй, а иначе устанешь быстро, к ночи руки— ноги отвалятся… Вот, смотри, как я.
Михаил взял у парня лопату и стал, как ложкой из тарелки, вычерпывать из зонта пустую породу. Движения его были размеренны и вроде бы неторопливы, двумя гребками он наполнил тачку и, поставив лопату, повез тачку по доске к отвалу, ловко опрокинул ее, и камни отлетели далеко в сторону.
