Во многом семейные традиции держались исключительно на авторитетах Александры и, разумеется, ее матери – старухи, по всей видимости, перешагнувшей столетний рубеж.

Обе обосновались в старом загородном доме, принадлежавшем семье с незапамятных времен. Дом стоял в глухой местности, вдали от деревень и курортов, у самой реки, окруженный, как старыми боевыми соратниками, столетними дубами и разлапистыми елями, которые подступали почти к самым стенам дома.

Дом когда-то был частью огромного поместья и принадлежал их прадеду. На его черно-белом фотопортрете, уже неоднократно восстановленном, можно было увидеть подтянутого, с длинными нафабренными усами щеголя в сюртуке и в блестящем на весеннем солнце цилиндре. Исполненный достоинства, он держал под уздцы иссиня-черного скакуна, с гордо изогнутой шеей и тонкими изящными ногами в белых носочках. Снимок был сделан на всемирной выставке в Париже, куда их прапрадед возил своих иноходцев, вообразив себя коннозаводчиком. С тех же времен остались заброшенные конюшни и барабанные столы для разминки лошадей. Мельница и заросший тиной прудик уже настолько отстранились от усадьбы, что могли считаться самостоятельными единицами окружающего пространства.

Жену их предок присмотрел такую же норовистую, как его чемпион Камо Грядеши. Увел из цыганского табора черноокую красавицу, заточил ее, гордую, в этой же усадьбе. Молодая, погрустив, так и не заплетя свои непокорные черные кудри, оставила это унылое место, то ли померев безвременно, то ли сбежав с конюхом. У некоторых девочек в семье до сих пор встречались то черный цыганский глаз, то вольный норов, а то и волна непокорных кудрей над загорелым упрямым лбом.

Прабабушка Евы была дочерью той цыганки – единственным отпрыском коннозаводчика, так и не женившегося больше ни на ком. Выросла девочка в пансионе, в далекой горной стране, среди озер и луговых трав, не видавшая никогда ни матери, ни отца, с головой ушедшего сначала в дела своего завода, а затем в перипетии большой политики, да так и сгинувшего на этом опасном поприще. На родном языке она до сих пор изъяснялась (по слухам) с сильным акцентом, может, из нежелания признавать эту страну своей родиной, а может, из природного кокетства, погубившего (опять же по слухам) немало высокопоставленных лиц при разных правительствах в первой половине прошлого века. Жили в семье легенды о несчастной и трагической любви, убитом солдате (вероятно, еще в Первую мировую, прикидывала Ева) и навеки разбитом девичьем сердце. Оттого, мол, и была так бессердечна бывшая роковая красавица, доводившаяся Еве прабабушкой.

Нем ближе Виола с Евой подъезжали к резиденции Александры, тем сильнее шел дождь, начавшийся еще в городе. Весенняя гроза казалась разошедшейся не на шутку истеричкой. Шквалистый ветер налетал на деревья, бился в припадке, расшвыривая ветки, листья и все, что ему удавалось поднять с влажной земли.

Плети дождевых струй яростно хлестали землю и покорно склоненные кроны деревьев, отяжелевшие и разбухшие от впитанной воды. Машину пришлось бросить на произвол стихии, а самим, совершив рекордный забег, во время которого обе промокли до нитки, влететь в дом под сверкание молний и громовые раскаты.

Тетушка Фани, крещенная Епифанией, одна из бесцветных и вечных родственниц (нечто среднее между весталкой, горничной и компаньонкой), с деловитой суетливостью встретила их на пороге. Переодевшись и обсушив кое-как волосы, мать с дочерью выпили горячего пунша, приготовленного по старинному семейному рецепту, знакомому каждой представительнице семьи еще с детских простуд.

Огонь в печке, выложенной голубыми изразцовыми плитками, весело прыгал по дровам, радуясь, казалось, столь редким теперь гостям. Пахло булочками с корицей, ромом и еще чем-то невозможно родным и знакомым настолько, что у Евы слезы подступили к глазам. Даже Виола стала непривычно спокойной и умиротворенной, погрузившись в сладкие воспоминания детства и юности.

Старые часы с маятником и чугунными гирьками пробили четверть десятого. Фани вся в старомодных кружевах, упорхнула в коридор, соединяющий дом с отдельно стоявшим флигельком – владением Александры, а затем, вернувшись, торжественно кивнула Еве.

В полной тишине отчетливо тикали часы и щелкали дрова в печке. Виола вскочила, чтобы ободряюще и с некоторой завистью пожать ледяную руку дочери. И Ева пошла к Александре.

Миновав чистилище холодного коридора, освещенного лишь вспышками молний, Ева очутилась в «святая святых» – апартаментах бабушки. Здесь тоже горел камин, электричество не включали не только из-за грозы, но, как подозревала Ева, и для пущего драматического эффекта. Она вспомнила, как любили здесь устраивать всевозможные театрализованные праздники и маскарады, и все, что происходило теперь, ей вдруг тоже показалось какой-то игрой, спектаклем – и пунш, приготовленный Хароном в кружевах, и этот проход по холодному коридору. Вспомнился звонок Марфы – чем не пение сирен?

Глубоко вздохнув, Ева трясущейся рукой прикрыла за собой дубовые, тяжелые, как крышка гроба, двери.

– Здравствуй, здравствуй, детка. Извини, что так поздно пригласили тебя, но нам, старикам, так мало и плохо спится, что мы иногда и сами не понимаем, которое теперь время суток и который час.

Хриплый и сухой, как солома в засушенных букетах Фани, голос Александры отчетливо раздавался в полумраке этой кажущейся огромной из-за плохого освещения комнате. Массивный, темного дерева, шкаф старинным бригом дрейфовал на волнах скудного света, отбрасываемого всполохами каминного огня. Непогода не пробивалась сквозь тяжелые бархатные шторы, с каменным спокойствием закрывшие оконные проемы.

Александра сидела в кресле с высокой спинкой, укутав колени старым пледом, поверх которого положила сомкнутые руки. Абсолютно седые волосы с прямым пробором туго бинтовали некрупный череп. Тонкая кожа на лбу, изрезанном морщинами, в свете огня казалась золотой.

На удивление хорошо сохранившаяся, с гладкими скулами, тонкими губами и аккуратным носиком, Александра была похожа скорее на добрую фею, чем на злую колдунью, которой пугали всех непослушных девочек их семьи.

– Присаживайся, моя милая. – Она указала Еве на кресло, стоявшее напротив нее. – Вы с Виолой успели добраться сюда до грозы?

– Спасибо, да, – настороженно ответила Ева, не зная в точности, как она должна обращаться к Александре, ну не Ваше же Величество, в самом деле?! Хотя, по чести говоря, именно такими она себе и представляла вдовствующих королев.

Еще на фотографиях, развешанных по всему дому и изученных Евой в детстве, она обратила внимание на эту характерную черту. Была в Александре и тех, кто ей предшествовал, черта редкая для представительниц среднего класса, коими, строго говоря, они все и были. Внутренняя горделивость проявлялась и в осанке, и в посадке головы, и в открытом, спокойном взгляде.

– Дорогуша, видеть я тебя хотела по делу важному, но несколько странному. Сразу прошу тебя, говори все что думаешь, все что знаешь. Возможно, от твоих ответов зависит жизнь нашей семьи. И ничего не бойся, верь мне.

Ничего себе начало. Что же дальше-то будет? Но тихий и спокойный голос бабушки оказал успокаивающее действие, объяснить которое, впрочем, можно было и пуншем. Дрова в камине потрескивали, и все более и более явным становилось присутствие чего-то или кого-то третьего в этой комнате.

– Я вас внимательно слушаю. Отвечать или не отвечать, я уж сама решу, – Еве порядком надоели все эти приготовления неизвестно к чему.

Грубить она не собиралась, просто весь этот день чувствовала себя нелучшим образом, а после кошмарного сновидения – совсем разбитой и больной. Сидя в кресле напротив этого непонятного (Ева никогда не видела ни строчки, написанной рукой Александры) человека, который усложнял и все больше запутывал такое ясное до сих пор пространство вокруг Евы, она чувствовала все возрастающее напряжение.

– Конечно, конечно, – удовлетворенно ответила Александра, не обратив внимания на строптивые нотки в голосе своей упрямой внучки. – Скажи мне, с тобой не случилось ничего плохого?