Тонкое лезвие весенней сырости обострило пряные запахи побережья – мокрой коры сосен, тины и соленого ветра. Ева, глубоко задумавшись, шагала по узкой ленте песка, перемешанного с хвойными иглами. С одной стороны топорщился угрюмый лес. С другой натужно дышало море. Девушка вздрогнула, когда заметила ворону, неподвижно лежавшую в паре метров от ее ботинок. Приблизившись, Ева скорее почувствовала, чем увидела, что птица жива.

Со стороны деревьев – хмурая и степенная, с маленькой черной трубкой, зажатой меж золотых зубов, и ярким платком, свернувшимся на голове, – на берег вышла старая цыганка. Подошла к Еве и, наклонившись, подняла с мокрого песка ворону. На песке осталось яркое пятно крови. Птица не издала ни звука, пока цыганка складывала ее как перочинный нож и засовывала в карман пиджака с отливом, явно с чужого плеча. Посмотрев на Еву, цыганка, не вынимая трубки изо рта, сурово бросила:

– Погадаю, красавица, – и, предупреждая готовые сорваться с языка девушки возражения, снисходительно кивнула: – Без денег погадаю. Просто так.

– Не надо. – Ева протестующе взмахнула рукой, но гадалка ловко выхватила из воздуха тонкое запястье черными пальцами, неожиданно теплыми и мягкими. Клубок дыма пыхнул в ладошку Евы. Взгляд цыганки нырнул вслед за ним… то, что она увидела в паутине линий, заставило ее вскинуть глаза к лицу девушки.

Грубо отбросив руку Евы, цыганка направилась к линии прибоя. Пальцы, которыми она прикасалась к девушке, цыганка опустила в кипящую пеной воду.

Из-за деревьев с громкими криками выбежала ватага чумазых детей и бросилась к старухе. Она гортанно крикнула им что-то, и они остановились как вкопанные, не спуская изумленных глаз с Евы. Пока та проходила мимо выстроившихся и притихших детей, поедавших ее глазами, цыганка, закончив омовение, достала из кармана ворону, поблескивающую черными бусинками глаз и отдала ее одному из мальчиков.

Выглядела Ева необычно, напоминала ворону – лакированно-черную, прямую и гладкую, даже кости ее, казалось, были трубчато-полые, как у птиц. Вовсе не желая отличаться от окружающих, Ева, тем не менее, выделялась в толпе – и цветом, и фактурой, и непроницаемым выражением лица, не выпускающим наружу чувства, все равно не понятные, как она самонадеянно полагала, никому.

Квартира Евы была царством, где вдовствующая королева Серого являлась регентом его высочества принца-дофина Белого. Рационализм стали, льдисто сияющей в элементах интерьера, отрезвлял всякого, кто оказывался в ее доме. Минимализм, доведенный до полнейшей экономии эмоций, уступал в «уюте» разве что казенному моргу. С небольшим отрывом.

Ева задернула шторы и выключила в доме день. Теперь, благодаря искусственному освещению, стала заметна самая главная для нее в квартире вещь – картотека, занимавшая весь сделанный на заказ стеллаж. Ее личная коллекция почерков. Тысячи планшетов, заполненных вязью слов. Это были исписанные листы самой обычной или, наоборот, редчайшей бумаги. Богатство Евы, ее друзья и враги, ее Любовь, ее работа – вся ее жизнь была на этом стеллаже. Только здесь, рядом со своей уникальной коллекцией – она чувствовала себя на месте. Ева была графологом.

Помучавшись после окончания школы с выбором профессии, как и всякий, кто несчастливо обладал склонностью одновременно и к гуманитарным, и к техническим наукам, она в конце концов заинтересовала своими работами солидную фирму. Организация эта занималась частными расследованиями, кадровыми вопросами и вообще всем тем, за что состоятельные клиенты были готовы платить деньги.

Сейчас Ева приступила к работе – курьер доставил очередное задание. Быстро изучив несколько резюме соискателей, Ева составила психологические характеристики претендентов. Для объективного анализа личности ей было достаточно написанного от руки текста на нелинованном листе. Ева могла видеть, как из плоскости бумаги проступает объемный портрет человека, с деталями, поясняющими его характер, прошлое, а иногда и будущее.

Покончив с резюме, Ева приступила к самому приятному. Из папки, отличающейся от остальных, она достала свой трофей. Письмо, написанное на листе обычного формата. Ева с закрытыми глазами могла воспроизвести все строчки этого документа, все буковки, все тончайшие линии, заметные только под лупой. Не только потому, что обладала фотографической памятью, но и потому, что уже бесчисленное количество раз смотрела на этот лист, убористо исписанный кем-то.

Это было похоже на то, что происходит с фотографией, когда изображение проявляется в химических растворах, постепенно выплывая из густого, как сливки, тумана. Слой за слоем полупрозрачные тени, накладываясь друг на друга, образуют живой портрет. Сначала общий силуэт, эскиз характера. Для этого довольно беглого взгляда на размер букв, наклон, поля, нажим, с которым писались строки. Затем скрупулезный поиск подтверждений или опровержений основных черт.

Она искала новые штрихи к портрету Писателя. На основании почерка нельзя утверждать, женщина это или мужчина, молодой или пожилой человек. Собственно, многие ее предположения по этому Письму были заведомо не верны. Ева отчаянно своевольничала, изначально приняв за факт, что автором этого Письма был Он. Весь образ, с мельчайшими полутонами и выписанными тенями мог рухнуть, окажись Писателем женщина. Многие заключения Евы строились исключительно на основании глубокого внутреннего убеждения, рожденного почти невыносимым желанием, чтобы это был Он.

Ева с детства обращала внимание, как люди пишут. Каждый по-своему, каждый почерк неповторим. Соседка по парте в начальной школе писала с едва уловимым нажимом, перья выбирала тонкие и светлые. Ее прописи и даже черновики были чистенькими и аккуратными, как и сама хозяйка – миниатюрная брюнетка с огромными блестящими глазами. Мику стали звать Мышкой почти сразу, отчасти из-за созвучности имени, отчасти же из-за ее мелких суетливых попыток быть неприметной.

Мика подружилась с Евой, тихой, задумчивой девочкой, явно безопасной, и беспрепятственно позволила той изучить свой характер и впервые сопоставить его особенности с особенностями почерка. Это были одни из ранних наблюдений Евы, а потому – одни из самых волнующих и незабываемых. Строчки, написанные человеком, привязывали к нему, как погремушки ниточками, всевозможные качества, из которых и складывался характер.

Остренькие, аккуратные буквы в бледных тетрадках Мики как будто специально подстраивались под ее замкнутую, сдержанную натуру. Стиснутые в словах, между которыми оставлялись только узкие окошки просвета, как маленькие, бледные дети, истощенные экономией всего на всем (Мика была из многодетной небогатой семьи), они, казалось, печально попискивали от голода.

Презирая безнадежную борьбу учителей за правильный наклон, буквы Мышки почти падали на строки. Постоянное соперничество Мики с Евой скалывало их почти до геометрической угловатости. Обе девочки успевали довольно хорошо, но Еву никогда не волновало, насколько больше у подруги высоких оценок, тогда как Мика вела им строгий учет, записывая баллы двумя колонками в маленькую черную книжечку.

Еву эти чудаковатости ничуть не удивляли. Напротив, она только радовалась разнообразию человеческих странностей, представляющих столь широкое поле для исследования, и никогда не делила особенности почерка на хорошие и плохие, так же, как честно старалась никогда не судить о людях как о плохих или хороших.

Сама она писала или печатными буквами, или с абсолютной точностью копировала прописи неизвестного идеального автора в школьных учебниках. Обладая способностью чувствовать самые потаенные желания людей через их почерк, Ева сильно удивилась, когда узнала, что далеко не все умеют делать то же.