– Это случайно не очередная проверка? – Ненадолго вынырнув из Кабинета, она внимательно посмотрела на Макса.

– Если я поклянусь, что нет, вы мне поверите? – Он слегка усмехнулся.

Что за дурацкая привычка отвечать вопросом на вопрос! С такого станется, проверит – не моргнет. Хотя это она, конечно, погорячилась. Еве вспомнилась и черта, твердо и коротко проведенная под его подписью, и сам почерк, неразборчивый на первый взгляд, но очень понятный в действительности благодаря максимально упрощенному написанию букв. Значит, рационален, умен. Да и гордость не позволит ему опускаться до тривиального обмана или хотя бы на дюйм отойти от единственно возможной истины.

«Ну и черт с тобой!» – оставила Ева последнее пожелание за стенами Кабинета. Здесь уже в нетерпении столпились все выкладки анализа почерка – параметры сами собой фиксировались и выстраивались по рангу, поддерживая друг друга или опровергая, составляя пары сочетающихся друг с другом или в недоумении сталкивающихся утверждений. Наклон, твердость… Она сделала поправку на год и век написания письма – было время, когда завитки и украшательства являлись признаком хорошего образования или средний угол наклона был неизмеримо большим, чем принятый сейчас, а грамотность уже сама по себе характеризовала человека определенным образом.

– Человек интересный. Очень изобретательный. Редкий тип чистого сангвиника. Задумал убийство. Писал в момент его осуществления.

– Даже это можно вывести? – Макс недоверчиво приподнял бровь.

– Не знаю… Он мог параллельно писать и, скажем, подсыпать яд в бокал. У них, аристократов, знаете ли, в те времена многие знали о ядах – современный эксперт-токсиколог сильно позавидовал бы. По крайней мере два временных перерыва вот здесь и здесь были точно. Небольшие…

– Значит, аристократ? – Он откинулся на спинку кресла и казался полностью расслабленным. Но в глазах читалась напряженная работа мысли. – Мужчина или женщина?

– Вы же знаете, этого сказать только на основании почерка никак нельзя. – Ева слегка споткнулась на слове «никак», вспомнив вдруг то самое Письмо.

– Можно притянуть некоторые особенности излома, и потом, поправка на время – бумага дает шанс более точно датировать документ – я бы сказала, что скорее мужчина. Или ну очень уж решительная и волевая (у сангвиников меньшие различия) женщина. В таком случае речь идет о женщине, намного опережающей свое время, причем она хорошо знала это. Окружающие, несмотря на ее довольно высокий социальный статус, слишком уж часто давали ей это понять…

Сама не замечая как, Ева увлеклась не на шутку. Ей не было свойственно работать так открыто, тем более при человеке, которого она если и не презирала, то уж точно – которому не доверяла. Таинство составления портрета требовало одиночества, да и дорога в Кабинет не открывалась так запросто, тем более в публичном месте. Однако теперь она, даже не задумываясь, продолжила размышлять вслух:

– Пусть это будет женщина. Предположим, я хотела сказать. Высокая брюнетка. Определенно – очень красивая женщина. Не понимаю ее склонности к мистике – она должна быть весьма образованной особой не только по тем временам, но и по нынешним. – Про себя Ева уже назвала объект. Она любила персонифицировать почерки, давая им не только портреты, но и имена. «Старая Сеньора», – не колеблясь, постановила она. Попробовав на вкус слова, она осторожно пробормотала их вслух.

– Вы предполагаете, что преступлением было именно убийство? – Макс слегка нахмурил темные брови.

– Думаю, да, – не отвлекаясь, бросила Ева и достала из сумки лупу, чем вызвала легкий блеск удивления в глазах собеседника. – Жаль, что здесь плохое освещение… Больше действительно похоже на отравление. Хорошо впишется в нашу концепцию о том, что это она, а не он. Это во-первых. – Ева опять замолчала, уставившись в пространство, как будто что-то вспоминая.

– А во-вторых? – Макс все же решился нарушить ее сосредоточенное молчание после продолжительной паузы.

– Это была самозащита. Крайняя мера, вынужденная, но вполне осмысленная. На преступление в состоянии аффекта она не способна. Не ее стиль. Гордость за свой род не позволит. Гордость, возможно, и была побудительным мотивом. Честь для этого человека – важнее жизни.

– Для сангвиника это логично, но для женщины? – с сомнением в голосе прервал координатор Еву, постукивая пальцами по столу.

– Именно для этой вполне логично, – отмахнувшись от его замечания, она продолжила разглядывать уже вполне сложившийся образ Сеньоры. Ее присутствие за их столиком стало столь явственным, что оба, выпрямившись в креслах, на несколько секунд притихли. Дама, вызванная Евой из толщи времен, спрессованной в рыхлый лист пожелтевшей бумаги, внимательно прислушивалась к ее словам.

В приглушенном свете ресторанного зала, интерьер которого, пожалуй, был перегружен зеркалами, стоял легкий гул, в котором, как в экзотическом коктейле, были намешаны различные звуки. Ненавязчивая музыка, размытые голоса беседующих за столиками пар и двух-трех компаний – настолько разношерстных, насколько можно увидеть в одном заведении.

– Излом настораживает. Интеллект все же превалирует, однако накал эмоций в тот момент был очень силен. Что-то французское в этом испанском документе…

– Вы хотели сказать – что-то испанское в этом французском документе? – Макс вопросительно посмотрел на удивленную Еву.

– Почему французском? Бумага действительно сделана в Париже, если это настоящий документ, но писать могли где угодно. В те времена документ, писанный собственноручно, а не секретарем, должен был быть именно на такой бумаге, ее иногда заказывали специально, еще и с личным гербом. А, собственно, что… – Она в изумлении уставилась на Макса, лицо которого вдруг изменилось до неузнаваемости. Этот сухарь, этот педант и позер, оказывается, умел смеяться! Более того – хохотать.

– Текст на французском языке, – с трудом остановившись, выдавил Макс.

Ева настолько увлеклась почерком, что не обратила внимания, на каком языке написан изучаемый документ. Это действительно был лист с перечислением блюд на французском языке. Меню! Ева и сама бы посмеялась, но для нее это был скорее повод задуматься. С одной стороны, смешно, конечно, не замечать столь очевидные факты, а с другой – многие черты ее характера тщательно культивировались ею самой на протяжении всей сознательной жизни. А способность концентрироваться на самом важном, пусть и ценой потери малозначительной информации, была ее гордостью.

Об этом она и думала всю дорогу домой, параллельно болтая с Максом о всякой всячине. Ни в коем случае не намереваясь развивать потепление между столь разными людьми, как она и ее начальник, Ева все же на секунду примерила на себя возможное совместное с ним будущее – просто в силу привычки не отметать никакие, даже самые нелепые варианты решений задачек. Ей стало тесно и неуютно.

С чувствами у Евы складывались странные отношения. Многие из них она считала откровенно ненужными, а некоторые – и просто вредными. Любовь относилась к разряду несуществующих. Распрощавшись с Максом, она сказала себе: «Ну, все, хватит. Пора заканчивать эти свидания, ни к чему хорошему они не приведут».

Надменная Сеньора все еще продолжала маячить на задворках сознания, когда Ева вернулась домой. Впервые за долгое время довольная проведенным вечером, она, не включая лампы (скудного ночного света, проникавшего сквозь окна, было вполне достаточно), прошлась по квартире.

Нa автоответчике ее дожидалось сообщение: «Ева, детка! Давно не видела тебя. Не желаешь навестить свою престарелую родственницу?»

Этот властный и тихий голос Ева помнила с раннего детства. Уже тогда он был таким же надтреснутым, как ваза в пыльном чердачном буфете огромного загородного дома, со временем ставшего резиденцией бабушки Александры.

Спокойствие как рукой смахнуло. От своих родственников Ева старалась держаться еще дальше, чем от остального человечества. С детства замкнутый и неприветливый характер заставлял ее общаться с людьми как можно меньше. Одиночество не тяготило ее, зато склонность к созерцательности рано развила в ней наблюдательность.