Подобно парке[1], она распутывала строчки писем в ровные нити и сматывала их в клубки – сгустки человеческой натуры. Зачем ей нужны были фотографии людей? Достаточно одной страницы, и вот уже готов портрет, более подробный, чем любой фотоснимок: ведь никто уже не может скрыть за притворной улыбкой – зависть, а за показным спокойствием – бурю чувств. Все пережитые трагедии, удары судьбы, совершенные или только задуманные преступления открывались Еве иногда с первого взгляда, иногда после тщательного анализа.

Ева знала, что нельзя торопиться и принимать за истинные те предположения, которые первыми приходят в голову. Иногда сочетание различных особенностей приводило к противоположным выводам. Очевидные признаки вступали в противоборство с теми, которые можно было разглядеть только через увеличительное стекло. К тому же все они имели свой ранг и, как карты в колоде, свое достоинство.

Отдельные штрихи рукописей складывались в образ человека. Каждая линия занимала в образе свое место – и, не имеющая смысла с близкого расстояния, издали неотделимая от других, становилась частью полутени в черно-белом портрете. Ева не владела цветом, она была графиком. Теряясь там, где нужно было почувствовать вкус живой палитры, она ясно различала мельчайшие оттенки черного – от туманно-серого до тончайшей и чернейшей линии на границе двух предметов.

И вот сейчас она мысленно разглядывала портрет автора Письма. Позволяла она себе такое довольно редко – чтобы не обесценить, не растерять радостную свежесть ощущений и не «замылить» глаз. Это была ее маленькая тайна, ее отрада, от которой не так легко отказаться было еще тогда, в день находки трофея, а сейчас уже и невозможно. В глубине души Ева была уверена, что только ради встречи с Письмом она и стала этим самым специалистом-почерковедом, как полушутя-полусерьезно называл ее координатор.

– Координатором назывался человек, который передавал Еве заказы, ставил перед ней задачи и порой кормил ее обедами в самых экзотических ресторанах города. Этим вечером они снова встречались.

Иногда она пристальнее обычного вглядывалась в своего руководителя, вспоминая его почерк. Как и на всякого сотрудника компании, на Макса тоже было заведено дело с образцом почерка, хранившееся в архиве отдела по персоналу. Этот образец попал как-то раз в руки Евы, благодаря небольшому внутреннему расследованию, которые время от времени затевала служба охраны, чтобы убедить руководство в собственной компетентности.

Явно почерк высокого блондина. Прирожденный руководитель. И, вероятно, человек, пока не достигший всего, на что способен. Уверенный нажим. Довольно скрытный характер. Ева не удивилась бы, узнав, что он давно и тайно в кого-то влюблен.

Худое костистое лицо с героическим шрамом на лбу, но при этом крепкое, мускулистое, как у холеной борзой, тело профессионального спортсмена. Холодные серые глаза с удлиненным разрезом цепко вглядывались в собеседника, подмечая малейшие нюансы мимики и надолго оставляя за собой прохладный, как чешуя змеи, след, не исчезающий даже под лучами солнца.

Тонкие губы, казалось, никогда не растягивались не только в улыбке, но и просто в гримасе. На проявления сильных эмоций, очевидно, он не способен.

«Неужели и у детей могут быть такие тонкие губы? – размышляла Ева, изучая меню и тайком поглядывая на своего собеседника. Ей легче было поверить в то, что Макс никогда не был ребенком. – Нет, решительно малоприятный тип. Ему явно есть что скрывать, и давно пора прекратить эти встречи, подозрительно похожие на свидания». Ева заметила пристальный взгляд начальника.

– Бокал вина, если можно. – Она откинулась в мягкое глубокое кресло. – Я не голодна.

– Ну, заказ вы уже сделали, – напомнил координатор, заставив Еву слегка покраснеть, – а вот что вы скажете насчет этого?

Он вынул из портфеля бювар с документом, выписанным вручную на листе старинной веленевой бумаги, и передал ей. В нижнем правом углу просматривалось личное клеймо, какие обычно ставили мастера гильдии производителей бумаги. Конец восемнадцатого, вероятно, Лион или Париж… Нет, Париж.

Тряхнув головой, Ева посмотрела на лист. Провела раскрытой ладонью над четкими строчками, не касаясь поверхности бумаги. Живой документ, вне всякого сомнения. Перевернув страницу, она увидела рельеф, отчетливо повторяющий с изнанки все строки в зеркальном отражении.

Так, теперь почерк. Ева, как это всегда с ней происходило в подобных случаях, увлеклась и перенеслась в Рабочий Кабинет, перестав воспринимать реальность. Была у нее такая особенность – бегство из реальности для нее означало скорее процесс не «из», а «куда». Где-то внутри нее был Дом, огромнейший, с сетью запутанных коридоров и потайными комнатами, с лестницами, уходящими в темноту, и чердачными оконцами за трепетом белого муслина.

Открыла она этот Дом случайно. Детский аттракцион с крутобокими пони и радостными динозавриками, раскрашенными в яркие цвета, на первый взгляд показался пятилетней Еве совершенно безобидным – и она поддалась уговорам прокатиться на «миленькой лосадке».

Все такие надежные до сих пор ориентиры, с неподвижной землей, уверенно вросшими в нее деревьями, небом, неизменно находившимся над головой, – предательски тронулись с места, закружились и, кривляясь в диком танце, внезапно исчезли вовсе. Остался только глухой гул, давивший на уши почему-то не снаружи, а словно изнутри. От полной и внезапной потери связи с реальностью маленькая Ева немедленно перенеслась в Комнату Страха. «Может, меня вывернули наизнанку?» – раздались в тишине ее мысли.

Слегка раздвинув ладони, закрывавшие лицо, она осторожно ознакомилась через импровизированную амбразуру с окружающим пространством. Пространство было замкнутым, хотя стены терялись в пыльном затхлом полумраке, наполненном незнакомыми запахами. Скорее, это была даже не комната, а глубокий колодец. Каменный мешок, в котором все звуки, растворенные в скудном свете, однородной густой кашей изливались на ее голову откуда-то сверху. Когда перемешивают краски всех оттенков сразу, получается именно такая по цвету и текстуре масса. Но и здесь можно было существовать – дышать, слышать свои мысли – и ждать. Ждать, когда вернется прежняя жизнь и остановится карусель.

Притихшая Ева слезла с лошадки в объятия матери, запоминая дорогу в новый для нее мир. Со временем она ознакомилась с другими комнатами этого Дома, но чувствовала, что многое так и не увидит никогда – слишком уж он был для нее велик. Она не полюбила его, нет. Но приняла и узаконила его существование.

Кроме Комнаты Страха, там было много других мест и вещей, более или менее приятных. Например, Лодка в виде кровати, медленно плывущая по ночной реке, с берегами, терявшимися в мягких сумерках. Там тихо плескались волны, а звезды сияли и сверху и снизу.

Или Детская Площадка, запеченная в четырехчасовом пополудни летнем солнце, которое отвесным потоком источало свой расплавленный до белого каления свет в разогретый песок. Воздух здесь был густющий, но мягкий и текучий, как сливочное масло, забытое после завтрака. Здесь десятилетняя Ева оказалась в момент клинической смерти, когда во время одной пустяковой операции анестезиолог ошибся с дозой наркоза.

Было еще звенящее Раннее Утро, которое можно застать только специально проснувшись в самый сладкий час ночного сна, когда прохлада омывает каждую каплю пространства и выстраивает в ряд все надежды для полного и решительного их осуществления. Да много чего еще было в этом удивительном Доме!

Рабочий Кабинет для размышлений был светлым и холодным. Одно из самых ее любимых мест. Белые непрозрачные стены отсекали все звуки. Казалось, внутрь этой комнаты проникало только холодное сознание, все остальное – руки, ноги, голод, страх или желания – как ненужный зонтик и галоши, оставшиеся в прихожей, терпеливо дожидались минуты возвращения своей хозяйки.