Глава 10
Обыск
Глубоко задумавшись, Ева еще некоторое время просидела в одиночестве за столиком постепенно пустеющего кафе. Ночь перешла уже ту границу, когда люди дня не могли чувствовать себя в безопасности. Узкие переулки на окраине были плохо освещены, в отличие от главных проспектов. Но Ева шла по улицам, ничего не замечая, ноги сами вели домой – прочь от сюрреализма, ставшего непременным атрибутом ее теперешнего бытия.
Виола что-то такое говорила о Ларе, но Ева, как обычно, почти все, что рассказывала мать, пропускала мимо ушей. Пытаясь припомнить, когда в последний раз виделась с кузинами, Ева непроизвольно вспоминала в первую очередь Лени. Нелепая смерть, совершенно случайная – и ничего мистического в ней не было. Лени вытащила из воды тетя Катрина, она первая сообразила, где искать маленькую Лени, и, склонившись в безумной надежде вернуть ее, делала искусственное дыхание.
Елена была первая из этого поколения девочек, самая ранняя, самая умная, самая талантливая и ранимая. Тонкие, длинные пальцы, огромные глаза, гибкая и невысокая фигура. Казалось, она специально скроена по тому же лекалу, по которому делали скрипки. Скрипачкой она была гениальной.
Все дочери Александры, безумно любившие своих малышек, все же в один голос признавали – девочки были странными. Какую ни возьми, свои трудности, как будто с другой планеты. Вот и Лара. Высокая, голубоглазая блондинка – жесткая с многочисленными поклонниками, нежная с матерью и бабушками, заносчивая с сестрами. Холодная интеллектуалка, ведущая счет всему и всем. Нетерпимая к слабостям человеческим и пятнам на скатерти. Когда, как ее аккуратность переросла в болезненное стремление к почти стерильной чистоте? Лучшая помощница Фани на всех семейных праздниках – никто не мог с такой тщательностью скрести дубовые столы или так тонко перемалывать сахар в пудру. Уже второе рождество Фани обходилась без Лары, изредка вздыхая над заброшенной теперь кулинарной книгой, которую Лара приводила в порядок на протяжении двадцати лет.
Разговаривая сама с собой (с ней случалось такое в минуты волнений), Ева не заметила, как дошла. Она с удивлением очнулась лишь на мостике через канал у собора, откуда уже виднелся ее дом.
Дома Ева включила полное освещение. Встав у порога, она внимательно огляделась. Но и в самом деле – вещей было крайне мало. Следуя давно установленному правилу, Ева избавлялась от всего, к чему не прикасалась более четырех месяцев. Осматривая квартиру в поисках загадочного предмета, девушка продолжала разговаривать сама с собой: «Что же это за предмет? Полагаю, все это ерунда – проклятие, энергия, несчастья. Я как человек разумный могу объяснить семейные беды случайным совпадением и общим падением нравов. Но в случае с Марфой и Коко – нельзя так просто откидывать даже самые безумные доводы. Энергия заблуждений подчас делала гораздо больше, чем логически обоснованные действия».
Как Ева ни старалась, с каким тщанием ни переворачивала вновь и вновь скудное содержимое полок в шкафу – так ничего и не увидела. Вещи были то слишком новыми, то слишком старыми. «Надеюсь, про шарф она погорячилась». – На всякий случай пересмотрев свой гардероб (тоже не самый обширный), Ева не нашла там ничего инфернального.
От лени скорее, чем из-за снобизма, Ева никогда не покупала вещи на блошиных рынках. В отличие от Марфы, любившей поворошить горы недорогих вещей и умевшей при этом найти нечто настолько винтажное и стильное, что все ее подруги в очередь выстраивались, чтобы поносить. Ева же покупала одежду в магазинах, никем не ношенную и никем не даренную. Маловероятно, чтобы «энергетически сильная» вещь была изготовлена фабричным способом.
Отчаявшись, но все еще не решаясь ложиться спать, Ева села за рабочий стол и уставилась на свое отражение в оконном стекле – глубокая ночь прильнула к окну с той стороны. Тупая тревога обернула голову ватным одеялом, ни одна мысль уже не могла пробиться сквозь рыхлое, беспокойное оцепенение. Ева очень не любила состояние такой безысходности, инстинктивно не подпуская его к себе, – знала, что труднее остановиться, чем не начинать.
Машинально Ева достала из ящика картотеки Письмо. Как фотография старого друга, оно подействовало успокаивающе. Но что-то не давало насладиться моментом, что-то неуловимое, как назойливая мошка. Ощущение, мысль… И вдруг Еву как громом поразило – Письмо! Оно само пришло к ней. Неужели… Разумеется, ни на секунду не поддавшись мистическим настроениям Марфы и бабушки, Ева поняла, что Письмо – единственная вещь в ее жизни, подпадающая под описание искомого предмета. Другими глазами взглянув на этот лист бумаги, Ева начала читать, впервые вникая в смысл написанного, а не анализируя особенности почерка.
…Помнишь наши клятвы, наши обещания вечной любви? Настало время, я ушел первым – я проложил для тебя дорогу. Жду, любовь моя, тоскую по тебе. Каждую ночь прихожу к тебе, ласкаю твои волосы, целую твои глаза, но с рассветом вновь вынужден терять тебя. Снова и снова – ты не представляешь себе бездну боли, которую я переплываю в такие моменты, и все для того, чтобы следующей ночью снова прийти к тебе. Недоступная, такая близкая и такая далекая! Ты – мое единственное пристанище.
Поспеши же выполнить свои обещания. Я чувствую, что иначе потеряю не только тебя, но и себя самого. С каждым разом, с каждым мгновением, что разлучает нас, – я чувствую, как демоны овладевают мною, как нечто темное и чужое заселяет пространство внутри меня, которое ранее занимала ты, моя любовь к тебе, твоя любовь ко мне. То, что раньше было занято светом, заполняется липкой и холодной тьмой. Тело мое забывает, как забываешь меня и ты, как оно выглядело до расставания с тобой, до моей смерти… Жилец выбыл, а его место занял другой. Нечто другое – клокочущее, темное и чуждое всему, что я знал и любил до этого.
Мое тело, так пострадавшее в аварии, поневоле приспосабливалось жить иначе. Стоит ли теперь удивляться, что и его содержимое изменяется тоже? Шрамы, казалось, сначала были только снаружи. Но искалеченные кости, внутренности – все это создавало постоянное давление и вытеснило в конце концов Меня. Бесхозное, тело мое стало приютом бесов, и имя им легион. Теперь они уносят меня, водоворотом засасывая в новое пространство, неизвестное тебе и мне – полное грязи, страха и скорби. И только ты одна можешь спасти меня, родная моя. Любимая. Приди ко мне, спаси меня…
Еву сотрясал озноб. Возможно, Виола была права, и она действительно больна. Перечитывая снова и снова такой знакомый и такой неизвестный документ, Ева с трудом укладывала в голове в беспорядке появляющиеся и перебивающие друг друга мысли. Как, ну как она не замечала раньше напряжение, с которым было написано письмо?! И тема, и общий тон – все указывало на то, что писавший был на грани нервного срыва, если не больше.
Снова и снова вглядываясь в почерк, Ева видела то же, что и раньше. Спокойный, уверенный человек, мужчина, летним вечером писал эти строки. Он представлялся ей средоточием всех возможных достоинств. Она восхищалась его спокойным приятием бытия, умением вкушать жизнь, наслаждаться ею, быть мудрым и щедрым к себе и близким. Всем, чего так не хватало ей. Он был почти идеален в представлении Евы. Он был тем, кто мог бы, казалось, пробудить ее к жизни. Он был ее солнцем, способным растопить вечные льды, сковавшие ее. Его она ждала со смирением невест Христовых, когда-то заточенных в мрачном монастыре.
Портрет, нарисованный ею по почерку, был настолько живым, что и сейчас она видела его скулы, уголки упрямо сжатых губ, складки нахмуренных бровей. Не было никаких шрамов, уродства и бесов. Как можно было написать такое и таким почерком? Мучительное вглядывание в эти строки почти до головокружения, до тошноты, не приносило ни облегчения, ни понимания.
Но постепенно Ева стала различать второго человека, спрятавшегося за изображением, таким знакомым, что оно стало почти родным. Вот он. Как отражение на стекле, под которым был первый портрет. Почти совпадающий, а поэтому неразличимый, если не приглядываться, – он присутствовал почти так же ощутимо и реально, как само изображение. Постепенно, набираясь, как бы высасывая силы и краски из первого портрета, новый человек все яснее показывал себя.