Как ни были парапсихологические способности Тимура спрятаны под исламской маской, они обладали коннотацией явно шаманического характера и проистекали из тех особых сношений, которые Эмир поддерживал с Небом в контексте, напоминавшем ситуацию, создавшуюся в сибирских и монгольских округах до прихода ислама. В обстановке постоянного соперничества между шаманами, специалистами по духовной части, привыкшими к «космическим странствиям» и контактам с духами, с одной стороны, и политическими властями с другой, эти последние могли взять верх над шаманами, всего только продемонстрировав превосходящую религиозно-магическую силу. Впрочем, их победа не обязательно бывала гарантированной. Был период (XI век), когда шаманы правили в большей части монгольских кланов. В другие времена «миряне» были вынуждены, преодолев страх, внушавшийся шаманами, их убивать. Говоря вообще, полезнее было им льстить и наделять различными привилегиями; именно так поступал Чингисхан со своим главным шаманом после того, как покончил с первым.

В Моголистане XIV века шаманов было много. Мы не уверены, что их нельзя было найти в Трансоксиане. Под личиной пользовавшихся всенародным доверием дервишей скрывалось немало шаманов, в большей или меньшей степени приобщенных к мистическим практикам ислама. «Я видел, — рассказывает некий современник, — калантара с голым подбородком, облаченного в кусок войлока и не имевшего ни плаща, ни исподнего белья. Я сказал себе: “Вот человек, в котором все от головы до ног противоречит принципам Корана, и у меня нет уверенности в том, что он сможет прочесть Фатиху”». Их было полно в кишлаках, этих самых людей, наполовину дервишей, наполовину колдунов, иногда доброжелательных (такова была роль шаманов), чаще мстительных и зловредных (что указывает на вероятность существования черных шаманов уже в ту эпоху), извергающих проклятия, справиться с которыми сами же были не властны.

Ситуация была приблизительно такой, какая сложилась в эпоху Чингисхана, когда ему пришлось бороться за свой авторитет среди многочисленного и могущественного шаманского племени. И, как Великий завоеватель, Тамерлан тоже был вынужден осыпать священнослужителей милостями, объявлять себя Божьим избранником, пользующимся горней защитой, человеком, наделенным сверхъестественными способностями, и давать тому доказательства. [182]

Сверхъестественными способностями Тимур обладал. Он поддерживал контакты с потусторонним миром посредством снов и с помощью посещавшего его существа, ангела, по понятию благожелателей, или демона, в представлении недругов, в действительности же некоего шаманического духа или чего-то по меньшей мере имеющего все его характеристики.

Несмотря на то, что Тамерлановы сношения с невидимым миром осуществлялись и существовали в тесной связи с трансоксианским суннитским дервишизмом, — благодаря чему в мусульманской среде он славился посвященным, а также, как таковой, имел право демонстрировать свои предсказательские способности и способность читать чужие мысли, — они явно носили характер шаманических пережитков.

Его спонтанные реакции были реакциями язычника. Когда, например, одержав победу над Тохтамышем, Тимур прямо на поле боя упал на колени, чтобы возблагодарить Небо, он напоминал собою Аттилу или любого иного вождя кочевников первой половины первого тысячелетия нашей эры. Как великий шаман, он мог совершить вознесение на Небо с помощью лестницы, по которой поднимался на сороковую ступеньку; как все языческие монгольские государи, он восходил на холмы, чтобы выразить Создателю признательность за дарованную победу — именно это сделал Тимур в сопровождении принцев и нойонов после битвы 28 мая 1393 года под Ширазом. Каков был ритуал восхождения — факта замечательного с точки зрения религиозного опыта человечества, о котором христиане предоставили столь яркие свидетельства, — можно догадаться по довольно путаному рассказу о том, как в апреле 1391 года Тамерлан поднимался на Сюбюр-Тенгиз, смысла чего автор повести не уловил и объяснил его желанием увидеть следы постоянно скрывавшегося врага. Помимо прочего в повести сообщается, что перед спуском с горы Великий эмир велел сложить из камней башню и написать на ней дату нахождения в том месте его армии; возможно, она еще сохранилась. Сей удивительный памятник, вероятно, представлял собой башню исключительных размеров или нечто памятное и магическое, подобное тем сооружениям, возводить которые имели традицию жившие в Монголии уйгуры. Неизвестно, последовал ли по этому случаю Тамерлан монгольскому обычаю снимать шапку и вешать на шею пояс в знак подчинения божеству (так поступали монголы, когда хотели объявить о признании своей вассальной зависимости), но несомненно то, что ритуал забыт не был, поскольку он оставался в силе и позднее, во времена Бабура. [183]

Одной из наиболее замечательных особенностей древней тюрко-монгольской религии была ее крайняя терпимость, а также интерес, который ее адепты проявляли к иным вероисповеданиям, равно как уважение, оказываемое ими их священникам. Подобное любопытство подтолкнуло многих тюрок к переходу во вселенские религии. Так среди них появились несториане, даосцы, буддисты, манихеи и иудеи. Сельджукиды и монголы довольно ловко умели убеждать в их особенной симпатии к тому или иному учению и в непременном их скором обращении… когда из этого могли извлечь некоторую выгоду. Сделавшись мусульманами, они, казалось, принимали всем сердцем ислам, ратовали за «священную войну», но об обращении других, за редким исключением, заботились мало и, одержав победу, оставляли новых вассалов свободно исповедовать их веру. Не приходится удивляться тому, что такой способ действий избрал и Тимур, который, однако, был более сдержан, чем ему подобные, скорее всего потому, что при всем своем желании следовать ясе он должен был выглядеть прилично в глазах своих мусульманских подданных.

Уважительное отношение к служителям культа теоретически основывалось на убеждении, прекрасно выраженном Чингисидами, в том, что их единственным предназначением было молить Бога, в частности (поскольку их просили, а они обязательно это делали), о продлении жизни императора. В действительности же уважение в значительной части держалось на страхе, внушавшемся людьми, якобы находящимися в сношениях с божеством и, следовательно, наделенными особенными способностями. Как ни велико было это почтение, оно имело свои границы. Когда вспыхивал конфликт между политическими властями и авторитетами культовыми, одна из сторон должна была уступить, и случалось так, что победа первой достигалась посредством умерщвления одного или нескольких представителей второй. Естественно, делалось все, чтобы до этого не доходило, и, когда вырабатывался приемлемый для обеих сторон modus vivendi,[26] политические власти проявляли немалую заботу об удовлетворении священнослужителей, прежде всего освобождая их от поборов и принудительных общественных работ. У нас в руках имеется значительное количество монгольских указов о «льготах», касавшихся различных общин, таким образом оказывавшихся под защитой государства. [184]

Мы уже упоминали об отношениях Тимура с дервишами, о том, как он использовал их в целях пропаганды, а также об охранных мерах, принимавшихся им для того, чтобы их не убивали и не притесняли. Особенно любопытно отметить, что руководство к действию он находил в тех же источниках, что и монголы-«язычники». Он верил, что аскеты, богословы и дервиши — это люди, озабоченные только размышлениями о будущей жизни и божественных предначертаниях. Из религиозной элиты своего государства он выбрал несколько наиболее набожных людей и поручил им оказывать ему помощь своими молитвами и, судя по его словам, был ими весьма доволен.

Нет ничего, что указывало бы на то, что под свою защиту он брал священников немусульманских, но наши сведения об этом вопросе могут быть неполными. Ибн Арабшах обвиняет Тимура в том, что в его армии — в той самой, которую он именовал армией ислама, — служили нечестивцы, носившие с собой своих идолов. Да, восточнохристианские Церкви пострадали очень, но больше ли, чем мусульмане? В том, что по окончании боев они оказывались в более притесненном положении, уверенности нет. Тимур брал на службу христиан-грузин точно так же, как хорасанцев. Клавихо собственными глазами видел возле входа в царский шатер большую красивую икону святых Петра и Павла с Евангелием в руках, отнятую у османов, которые, в свою очередь, отобрали ее у византийцев — терпимость, какую ни тогда, ни сегодня не позволил бы себе истый мусульманин. Визит в Канабин, местонахождение маронитского патриархата в Ливане, явил нам Тимура в ситуации весьма оригинальной: встреченный как государь, он отстоял службу и, приняв участие в трапезе священников, объявил, что их жизнь ему понравилась. Иоанн Султанийский в своем «Libellus»’е заявил, что боязнь того, что Тимур испытывал ненависть к христианам, рассеялась после того, как он побеседовал с двумя доминиканцами.