Что до Чингисовой идеологии, то следование ей было само собой разумеющимся: миссия монголов состояла в том, чтобы возвести единого монарха на трон мира, в насаждении «вселенского мира» (Котвич); и они преуспели и в том, и в другом ценой самого грандиозного кровопролития, когда-либо имевшего место.[21]

В последней трети XIV века человеческая жизнь стоила недорого. Погибать преждевременной смертью вошло в своего рода привычку. В продолжение менее чем полутора столетий произошло два грандиозных катаклизма, напоминавших собой конец света: монгольские нашествия 20-х годов XIII века и Великая чума 1346–1347 годов (та самая, что обрушилась и на Запад), уничтожившая в некоторых регионах 50 процентов населения, — так случилось, если верить подсчетам, в Сирии и Египте. Эти две катастрофы не обошлись без осложнений. Чума внезапно возвращалась; голод убивал тех, кого пощадила болезнь; монгольскому владычеству наследовал беспокойный феодализм, раздираемый постоянными конфликтами, а также абсурдные и жестокие тираны, не знавшие дисциплины племена, засевшие в недоступных горах разбойники, которые периодически совершали набеги на долины. [171]

Все, или почти все, мечтали о порядке, покое, возобновлении хозяйственной деятельности и, кажется, были готовы пожертвовать для этого чем угодно. Эту точку зрения разделял Тимур. Его миссия (одна из многих) состояла в том, чтобы восстановить мир и обеспечить процветание. Дело было нешуточным, и он это знал лучше, нежели кто-либо. Платить предстояло дорого, и он заплатил сполна. Я убежден, что Великий эмир не любил ни крови, ни огня, и это отвечает истине, даже если благодаря привычке вкус к ним у него развился, и он с этим сжился. Он должен был убивать во имя «справедливого дела»: лучше сто тысяч смертей в один день, чем тысяча раз тысяча смертей на протяжении недель и годов. Не ошибаются те, кои утверждают, что он хотел поразить воображение посредством «хорошо поставленного спектакля о его разрушительной мощи» (Обен) и что, дабы реже прибегать к силе, он должен был ее демонстрировать чаще. Когда Тимур отдавал приказ уничтожить ту или иную столицу, он должен был рассуждать приблизительно так же, как американцы перед атомной бомбардировкой. К его несчастью, употреблявшиеся им меры были менее устрашающи, и каждый раз ему приходилось все начинать сначала. Однажды запустив процесс, остановить его он уже не мог. Когда бы японцы не капитулировали, разве американцы не бросили бы третьей, а затем и четвертой бомбы?

Однажды было учинено избиение особенно отвратительное, поскольку, если даже среди всеобщего возбуждения ему и не предшествовало хладнокровно принятое решение, то по меньшей мере оно не было вызвано ни необходимостью репрессивных мер (как, например, в Исфагане, где местное население предало смерти три тысячи Джагатаидов), ни бунтом, ни даже каким-либо инцидентом; речь идет об избиении в Лони, что неподалеку от Дели, когда было казнено несколько тысяч пленных индусов из-за того, что они представляли собой опасность для Тимурова воинства накануне сражения. [172]

Предложение было выдвинуто не Тамерланом, однако он с ним согласился, когда выслушал мнение совета, и, стало быть, сознавал, насколько оно было чудовищным. Чувствуется, что он колебался, что в один момент остановился на краю пропасти, догадываясь, что многие из его окружения остановились бы тоже. Затем, не найдя другого выхода, решение принял: действительно, иметь у себя в тылу такую массу людей перед началом боевых действий означало подвергать себя значительному риску.

Оправдательные идеологии, безразличие к смерти, рожденное привычкой, вера в действенность примера, абсолютный прагматизм, убежденность в том, что цель оправдывает средства — таковы глубинные (и осознанные) причины Та-мерланового террора. Существовала еще одна причина — простая и непосредственного действия.

Обнаружить в армии Тимура сливки средневекового рыцарства невозможно. В основном она состояла из кочевников, ненавидевших город и в силу тысячелетнего атавизма стремившихся его разрушить и разграбить; из полудиких всадников, хмелевших от боя, о физической силе и выносливости которых нельзя даже догадываться, пока не убедишься в этом лично, как это произошло со мной, когда в Афганистане я первый раз присутствовал на бузкаши.

Надо видеть эту свирепую и великолепную игру, когда лошади сталкиваются на всем скаку, арапники хлещут по лицам, завязывается жаркое соревнование за болтающуюся на вытянутой руке овцу, чтобы понять, каковы были эти люди лет пятьсот назад и более, когда, не знавшие никакого удержу, хмельные от самих себя, они врезывались в перепуганную толпу горожан: великолепные дикари, с мощными руками, стальными мышцами, с лицами, покрытыми еще розовеющими шрамами. Тимур держал их в кулаке безусловной дисциплиной, требуя от них самообладания и умения делать усилие, что позволяло им выдерживать экстремальное напряжение. Они повиновались; они скрывали полыхавший в душах огонь под маской безразличия. Но внезапно он отпускал узду, посылая их убивать и умирать. Вдруг стряхнув с себя чары и получив свободу быть самими собой, они буквально взрывались. Тимур мог лишь устанавливать границы, через которые они не были вольны переступать: время, отведенное для грабежа; час его начала; лиц, коих надлежало пощадить, и т. д. Что удивительно, так это то, что ему удавалось заставить их эти ограничения соблюдать. По поводу остального… Не из лукавства или страха Тимур однажды предупредил свою камарилью: «Вскоре я уже не буду способен удерживать моих воинов». [173]

Тимур понимал, знал, извинял и любил своих ратников, потому что их кровь текла в его жилах. И были моменты, когда этот приобщенный к культуре человек, друг художников и грамотеев, кондотьер Ренессанса становился, опьянев от сознания своей силы и бродящих в его крови атавизмов, просто одним из этих всадников.

Тимур исповедовал ислам и, разумеется, был привержен ему всем сердцем. Приписываемая его отцу набожность, частое посещение шейхов и дервишей во времена отрочества, глубокое знание шариата, им нарочно демонстрируемое, вполне достаточны для того, чтобы это доказать. Но это не означает, что, хотя Тамерлан и полагал себя ортодоксом, то есть суннитом, его ислам был чист от примесей. Обретаясь в Трансоксиане, тюрки и монголы в той или иной степени добровольно подверглись влиянию ислама. Иные, восприняв душою коранические наставления, приняли его по убеждению. Другие — и они составляли большинство — восприняли от него то, что могли, и создали в своем сознании некую смесь собственных верований и законов ислама. Среди наиболее честолюбивых и предусмотрительных имелись и такие, кто понял, что немусульманам на землях, глубоко исламизированных и, как мы еще увидим, после периода нестроений переживавших религиозную перестройку, сделать карьеру будет трудно, если вообще возможно. Не так просто заглянуть в душу человеку, чтобы понять, чего в ней кроется больше: искренности или лицемерия, веры или притворства. К примеру, не запрещено думать, что хан-Джагатаид Тоглуг-Тимур, желавший отвоевать Трансоксиану, чтобы полностью восстановить стародавний улус, перешел в другую веру из оппортунизма, но и ничто не доказывает, что принятый им до того закон не оказал влияния на его сознание. Тимур был мусульманином: эпоха Чингисхана миновала. Если бы Великий эмир им не был, ему пришлось бы им прикинуться. [174]