Брест-Литовск,

12 февраля 1918 г.

P. S. В такую бурную эпоху, как наша, события и их внутренняя связь быстро уходят из памяти участников. Я считаю поэтому полезным опубликовать эту брошюру также и на русском языке.

Москва, 29 мая 1918 г.

События развиваются в эту эпоху с такой быстротой, что их трудно восстановлять по памяти, даже в их простой хронологической последовательности. Под руками у нас нет ни газет, ни документов. Между тем, периодические перерывы в переговорах в Брест-Литовске создают досуг, которого в настоящих условиях больше не дождешься. Я постараюсь поэтому восстановить на память ход и развитие Октябрьской Революции, сохраняя свое право затем пополнить и исправить изложение по документам.

То, что характеризовало нашу партию почти с первого же периода революции, это – уверенность в том, что она дальнейшей логикой событий будет приведена к власти. Я не говорю о теоретиках партии, которые за много лет до революции, еще до революции 1905 года, исходя из анализа классовых отношений в России, приходили к тому выводу, что победоносное развитие революции должно будет неизбежно передать власть пролетариату, опирающемуся на широкие массы беднейшего крестьянства. Главной основой этого предвидения являлись ничтожество русской буржуазной демократии и концентрированный характер русской промышленности, а стало быть, огромное социальное значение русского пролетариата. Ничтожество буржуазной демократии есть оборотная сторона силы и значения пролетариата. Правда, война временно обманула на этот счет весьма многих и прежде всего руководящие группы самой буржуазной демократии. Война отвела решающую роль в событиях революции – армии. Старая армия, это – крестьянство. Если бы революция развивалась более нормально, то есть в условиях мирной эпохи – так, как она началась с 1912 года, – пролетариат неизбежно занимал бы все время руководящее место, а крестьянские массы постепенно вовлекались бы на буксире пролетариата в революционный водоворот. Но война создала совершенно другую механику событий. Армия связала крестьянство – не политической, а военной связью. Прежде чем крестьянские массы оказались сплоченными известными революционными требованиями и идеями, они были уже объединены в кадры полков, дивизий, корпусов, армий. Элементы мелкобуржуазной демократии, рассеянные в этой армии и игравшие в ней руководящую роль как в военном, так и в идейном отношении, были почти сплошь проникнуты мещански-революционными настроениями. Глубокое социальное недовольство в массах обострилось и рвалось наружу, особенно благодаря военному крушению царизма. Пролетариат, в лице своих передовых слоев, как только развернулась революция, возродил традицию 1905 года и призвал народные массы к организации в виде представительных учреждений – Советов Депутатов. Армия оказалась призванной посылать своих представителей в революционные учреждения, прежде чем ее политическое сознание сколько-нибудь приблизилось к уровню развертывавшихся революционных событий. Кого могли посылать солдаты в качестве депутатов? Тех представителей интеллигенции и полуинтеллигенции, которые имелись в их среде и обладали некоторым, хотя бы минимальным запасом политических сведений и умели их выражать. Таким образом, мелкобуржуазная интеллигенция сразу оказалась волею пробуждающейся армии поднята на огромную высоту. Врачи, инженеры, адвокаты, журналисты, вольноопределяющиеся, которые в довоенных условиях жили совершенно обывательской жизнью и не претендовали ни на какую роль, сразу оказались теперь представителями целых корпусов и армий и почувствовали себя «вождями» революции. Расплывчатость их политической идеологии вполне соответствовала бесформенности революционного сознания масс. Эти элементы с крайним высокомерием относились к нам, «сектантам», которые выдвигали социальные требования рабочих и крестьян со всей остротой и непримиримостью. В то же самое время мелкобуржуазная демократия под высокомерием революционной выскочки таила глубочайшее недоверие к самой себе и к той массе, которая подняла ее на неожиданную высоту. Называя себя социалистической и считая себя таковой, интеллигенция с худо скрываемой почтительностью относилась к политическому могуществу либеральной буржуазии, к ее знаниям и методам. Отсюда стремление мелкобуржуазных вождей во что бы то ни было добиться сотрудничества, союза, коалиции с либеральной буржуазией. Программа партии социалистов-революционеров – вся целиком созданная из расплывчатых гуманитарных формулировок, заменяющая классовый метод сантиментальными общими местами и моралистическими построениями – являлась как нельзя более подходящим духовным облачением для этого слоя вождей ad hoc. Их стремления так или иначе пристроить свою духовную и политическую беспомощность к столь импонировавшей им науке и политике буржуазии находили свое теоретическое оправдание в учении меньшевиков, которое разъясняло, что настоящая революция есть революция буржуазная и, стало быть, не может обойтись без участия буржуазии во власти. Таким образом сложился естественный блок социалистов-революционеров и меньшевиков, в котором находили свое одновременное выражение политическая половинчатость мещанской интеллигенции и ее вассальные отношения к империалистическому либерализму.

Для нас было совершенно ясно, что логика классовой борьбы раньше или позже разрушит эту временную комбинацию и отбросит в сторону вождей переходного периода. Гегемония (верховенство) мелкобуржуазной интеллигенции означала, в сущности, тот факт, что крестьянство, внезапно призванное через посредство военного аппарата к организованному участию в политической жизни, массой своей подавило и временно оттеснило рабочий класс. Более того. Поскольку мещанские вожди оказались вдруг поднятыми на огромную высоту массовидностью армии, сам пролетариат, за вычетом своего передового меньшинства, не мог не проникнуться известным политическим уважением к ним, не мог не стремиться сохранять с ними политическую связь, – иначе ему грозила опасность оказаться оттертым от крестьянства. А в памяти старшего поколения рабочих твердо сидел урок 1905 года, когда пролетариат оказался разбитым именно потому, что тяжелые крестьянские резервы не подоспели в момент решающего боя. Вот почему в эту первую эпоху революции даже пролетарские массы оказывались весьма восприимчивы к политической идеологии социалистов-революционеров и меньшевиков, тем более, что революция пробудила дремавшие до того времени отсталые пролетарские массы и сделала для них, таким образом, бесформенный интеллигентский радикализм подготовительной школой. Советы Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов означали в этих условиях господство крестьянской бесформенности над пролетарским социализмом и господство интеллигентского радикализма над крестьянской бесформенностью. Здание Советов с такой быстротой поднялось на огромную высоту в значительной мере благодаря руководящей роли в советской работе интеллигенции с ее техническими знаниями и буржуазными связями. Но для нас было ясно, что все это внушительное здание построено на глубочайших внутренних противоречиях, и что крушение его на следующем этапе революции совершенно неизбежно.

Революция выросла непосредственно из войны, и война стала оселком для всех партий и сил революции. Интеллигентские вожди были «против войны»; многие из них в эпоху царизма считали себя сторонниками левого крыла в Интернационале, примыкали к Циммервальду. Но все сразу изменилось, когда они почувствовали себя на «ответственных» постах. Вести политику революционного социализма значило в этих условиях рвать с буржуазией, своей и союзнической. А мы уже сказали, что политическая беспомощность интеллигентского и полуинтеллигентского мещанства искала себе прикрытия в союзе с буржуазным либерализмом. Отсюда жалкая и поистине постыдная роль мещанских вождей в вопросе о войне. Они ограничивались воздыханиями, фразами, тайными увещаниями или мольбами по адресу союзных правительств, а на деле шли по тому же пути, что и либеральная буржуазия. Солдатские массы, наполнявшие окопы, не могли, разумеется, прийти к выводу, что война, в которой они участвовали в течение почти трех лет, изменила свой характер только потому, что в петроградском правительстве участвуют какие-то новые лица, называющие себя социалистами-революционерами или меньшевиками. Милюков сменил чиновника Покровского, Терещенко сменил Милюкова – это значит, что бюрократическое вероломство оказалось сменено сперва боевым кадетским империализмом, затем беспринципной расплывчатостью и политическим прислужничеством, но объективных перемен это не давало, и выход из страшного круга войны не намечался. Здесь именно заложена первопричина дальнейшего разложения армии. Солдатской массе агитаторы говорили, что царское правительство посылало ее на убой без цели и без смысла. А те, которые пришли царю на смену, ни в чем не сумели изменить характера войны, как не сумели встать на путь борьбы за мир. Первые месяцы были топтанием на месте. Это вызывало в одинаковой мере нетерпение как армии, так и союзных правительств. Отсюда выросло наступление 18 июня. Его требовали союзники, предъявляя ко взысканию старые царские векселя. Запуганные своей собственной беспомощностью и возрастающим нетерпением масс, вожди мещанства пошли навстречу этому требованию. Им и впрямь начало казаться, что для достижения мира не хватает только натиска со стороны русской армии. Наступление стало казаться им выходом из тупика, решением вопроса, спасением. Трудно представить себе заблуждение более чудовищное и более преступное. Они говорили в тот период о наступлении такими же словами, какими социал-патриоты всех стран говорили в первые дни и недели войны о необходимости поддержать дело национальной обороны, скрепить священное единение наций и пр. и пр. Все их циммервальдские интернационалистические увлечения как рукой сняло. Для нас, находившихся в непримиримой оппозиции, было ясно, что путь наступления есть путь страшной опасности, может быть, гибели всей революции. Мы предупреждали, что армию, которая пробуждена и расшатана грохотом еще далеко не вполне осознанных ею событий, нельзя посылать в бой, не дав ей новых идей, которые она осознала бы как свои идеи. Мы предостерегали, обличали, грозили. Но так как для руководящих партий, связанных со своей и союзной буржуазией, другого пути не оставалось, то к нам, естественно, относились с враждою, более того – с ожесточенной ненавистью.