IV. Рондо Шумливый стих прадедовских столетий Недаром расставлял лукаво сети, — Его манерный дух и ныне не угас И тонкой грацией пленяет нас. Опять ему внимаем, словно дети, На склоне лет, как будто на рассвете. И знаю, что поможет в этот час Шумливый стих. 1923 Симферополь Рондели, написанные по двум первым строчкам I «В душе у каждого сокрыт Любви цветок необычайный». О, если б видел ты, как странно Цветок мой облаком увит. Его как будто тайный стыд Окутал пеленой туманной, В душе у каждого сокрыт Любви цветок необычайный. Так часто нами он забыт, Но средь судьбы моей обманной Вдруг запоет в душе осанна, И взор мой вновь тот клад узрит, Что в сердце каждого лежит. Весна 1923 Симферополь II «Kaк страшен безысходный круг Рожденья, жизни, умиранья!» Всему навек дано названье И нет ни встречи, ни разлук. Ни счастья нет, ни тяжких мук, Неведомых еще познанью. Как страшен безысходный круг Рожденья, жизни, умиранья. Как будто нас оплел паук Непроницаемою тканью. Все было здесь, а там – за гранью, Быть может, нет существованья И страшен безысходный круг. Весна 1923 Симферополь III «Лишь сохранился тонкий след От ножки стройной и прелестной», Что с кавалером в век чудесный Здесь танцевала менуэт. Других примет и знаков – нет, Что было дальше – неизвестно. Здесь сохранился только след От ножки стройной и прелестной. Но чуть вступлю я на паркет — Пусть то смешно и неуместно, Но в пляске легкой, бессловесной Качаюсь я за ними вслед, Где сохранился только след. Весна 1923 Симферополь «Стосковался мой голубь в темнице…» Стосковался мой голубь в темнице, Мой сизокрылый, мой строгий — Услыхал, как вещие птицы Воркованием славят Бога. И забился крылами в стены, Стены темны и низки. Рвется из долгого плена, Чует, что сроки близки. Что это? Пенье ли птицы? Или то звон колокольный? О, как трепещет в темнице Голубь святой, подневольный! 1923
«Я стала робкой в годы эти…» Я стала робкой в годы эти, — Чужая молвь невнятна мне. Так непохоже все на свете На то, что снилось мне во сне. Мои движения нечетки, Живу и вижу все сквозь сон. И речи неуместно кротки, И старомодно вежлив тон. Я ночью забрела незваной В чужой, неведомый мне сад, И далеко – в стране тумана Зарыт ненужный, милый клад. А здесь я нищая. И надо Труды покорные нести. Чему же сердце смутно радо? Горит пред образом лампада И главный Гость еще в пути. Зима 1923 – 1924 Симферополь «Он был молод и жил среди нас…» Памяти Бориса Шульги. Посвящ. другу умершего, Адриану Талаеву Он был молод и жил среди нас. Целый день его шутки звенели… Кто сказал бы, что кончен рассказ, Что всех ближе к последней он цели? Отзвучали и речи, и смех, Повернулась земная страница. Ныне ясно: он был не из тех, Кто в неволе подолгу томится. Видно, в воинстве Божьем стал нужен Тот, кто молод, и светел, и смел. От земного был сна он разбужен, Чтоб принять свой небесный удел. Нет, не плакать над горькой утратой, Не молчать, свою боль затая, — Будем веровать в чудо возврата, Будем ждать новых тайн бытия! Пусть наш мир полон слез и печали, Но он полон и вещих чудес. Мы идем – и в неведомой дали Мы узнаем все то, что не знали, Что он умер и тут же воскрес. Весна 1924 Симферополь «Скажи, успокой меня, есть еще Ангелы?…» Скажи, успокой меня, есть еще Ангелы? Вокруг нас, над нами хранители? И правду ли нам возвещает Евангелье О вечной, незримой обители? А вещи земные, земное томление Растет? Волною раскатится? Не правда ль, у входа в Господне селение Земля наша только привратница? Запретны, гонимы тайны нездешние… Монашеские одеяния… О, как разучилась я, темная, грешная, Воздушным и нежным касаниям! 1924-1925 |
