Верх пароходной трубы приходился как раз между обеими средними балками.
Жильят, сам того не ведая, невольно совершил заимствование, воссоздав через три столетия механизм неведомого ему плотника из Сальбри – механизм примитивный, несовершенный и опасный для того, кто осмелился бы им управлять.
Заметим, что даже самые грубые изъяны не мешают механизму кое-как действовать. Пусть хромает, а все же движется. Обелиск на площади Святого Петра в Риме был воздвигнут наперекор всем законам статики. Карета царя Петра была сделана так, что, казалось, должна была опрокидываться на каждом шагу, и все же она катилась. А сколько несуразною в машине Марли[159]! Все в ней держалось чудом. И, однако, она доставляла воду Людовику XIV.
Что бы там ни было, а Жильят доверял своему творению.
Он был глубоко убежден в успехе и однажды, отправившись на свой ботик, даже ввинтил в оба его борта по два железных кольца в том же месте и на том же расстоянии друг от друга, что и четыре кольца на Дюранде, к которым прикреплялись четыре цепи пароходной трубы.
У Жильята, очевидно, был свой законченный и очень четкий план. Ему грозили всевозможные случайности, и он хотел принять все меры защиты.
Он делал вещи, казалось, бесполезные – признак того, что все тщательно обдумал заранее.
Его предварительные приготовления, как мы уже упоминали, сбили бы с толку наблюдателя, даже из знатоков.
Так, например, если бы на глазах свидетеля Жильят, подвергая опасности свою жизнь, с неслыханными усилиями вколотил восемь или десять огромных выкованных им самим гвоздей в подножие Дувров при входе в теснину рифа, то это. му свидетелю, разумеется, нелегко было бы понять, к чему здесь гвозди, и он, вероятно, задал бы себе вопрос, зачем вообще нужен весь этот труд.
Если бы он увидел затем, как Жильят измеряет кусок борта носовой части, оставшийся, если помнит читатель, на разбитом корабле, как, привязав крепкий перлинь к верхнему краю обломка и обрубив топором расшатанные деревянные крепления, удерживавшие этот кусок, тащит его из ущелья, пользуясь отливом, который подталкивает обломок снизу, пока Жильят тянет за верхний край, как, наконец, хоть и с большим трудом, он привязывает канатом эту махину из досок в: бревен, более широкую, чем вход в ущелье, к гвоздям, вбитым в подножие Малого Дувра, то наш наблюдатель, вероятно, совсем уж ничего не понял бы, подумав, что, если Жильяту для большей свободы действий нужно очистить проход между Дуврами от этой помехи, ему достаточно сбросить ее в море, и ее унесет волной.
Но у Жильята, надо полагать, были свои соображения.
Чтобы вбить гвозди в подножие Дувров, Жильят, пользуясь всеми щелями в граните, а если надо, и расширяя их, сперва загонял туда деревянные клинья, в которые потом вколачивал железные гвозди. Он сделал то же самое на обеих скалах в другом конце ущелья, с восточной стороны рифа: он вогнал деревянные колышки во все трещины, словно подготовляя место для новых железных шипов; но, по-видимому, это было сделано на всякий случай, так как гвоздей он в них не вбил. Понятно, что, испытывая недостаток в материалах, он предусмотрительно расходовал их лишь по мере надобности и в минуты крайней нужды. Это увеличивало трудности.
Едва заканчивалась одна работа, как возникала другая.
Жильят, не мешкая, переходил от дела к делу и смело готовился к гигантскому прыжку.
IV. Sub re[160]
Человек, совершивший все это, стал страшен.
В многообразном труде расходовались все силы Жильята; их нелегко было восстанавливать.
Тяжки были лишения, велика была усталость; он исхудал. Волосы и борода у него отросли. У Жильята осталась только одна крепкая рубаха. Он ходил босиком: один башмак унесло ветром, другой – морем. Осколками первобытной, небезопасной наковальни ему изранило руки и плечи – то была печать труда. Раны эти, – скорее ссадины, чем порезы, – были неглубоки, но их все время разъедали резкий ветер и соленая вода.
Его мучили жажда, голод, холод.
Жбан с пресной водой опустел. Часть ржаной муки пошла на клейстер, часть была съедена. Оставалось лишь немного сухарей.
Он грыз твердые сухари: не было воды, чтобы их размочить.
Мало-помалу, день ото дня, иссякали его силы.
Страшная скала высасывала из него жизнь.
Напиться воды было задачей; поесть было задачей; поспать было задачей.
Он ел, когда удавалось поймать – морскую мокрицу или краба; пил, когда замечал морских птиц, опустившихся на вершину утеса. Он взбирался туда и находил ямку, а в ней немного пресной воды. Он пил после птицы, а иногда вместе с птицей, ибо чайки и бакланы привыкли к нему и при его появлении не улетали. Жильят не причинял им вреда, хотя и был голоден. Он, как помнит читатель, относился к ним с каким-то суеверным чувством. И птицы ничуть его не боялись; взъерошенные длинные волосы и большая борода изменили его облик, это их успокоило; они уже не видели в нем человека, они принимали его за зверя.
Отныне птицы и Жильят стали добрыми друзьями.
В нужде они помогали друг другу. Пока у Жильята еще оставалась ржаная мука, он крошил им лепешки, которые сам приготавливал, а теперь птицы указывали ему места, где была пресная вода.
Он питался сырыми моллюсками – они до некоторой степени утоляют жажду. А крабов он пек; кухонной утвари у него не было, поэтому он запекал их между двумя раскаленными на огне камнями, совсем как дикари с островов Фероэ.
Меж тем уже давал о себе знать период равноденствия:
пошел дождь, и дождь враждебный. Не проливной, не обильный, а словно сыпавший длинными тонкими иглами, острыми, ледяными, колючими; они проникали сквозь одежду до кожи, до костей. Этот дождь полти не давал воды для питья, но промачивал насквозь.
Недостойный неба, он был скуп на помощь, щедр на бедствия. Он лил больше недели, денно и нощно. Этот дождь был злобной выходкой провидения.
Работа так изнуряла Жильята, что ночью, забравшись в гранитную нору, он сразу засыпал. Слетались большие морские комары и кусали его. Он пробуждался, весь покрытый волдырями.
У него был лихорадочный жар, и это поддерживало в нем энергию; но лихорадка – помощь, которая убивает. Повинуясь инстинкту, он жевал лишайник и сосал листья ложечника, чахлого растеньица, пробивающегося из расщелин бесплодных скал. Впрочем, он мало обращал внимания на свою болезнь.
Некогда было отвлекаться от дела и думать о себе. Машина Дюранды находилась в добром здоровье. Этого для него было достаточно.
Ежеминутно – этого требовала работа – он то пускался вплавь, то снова вылезал на сушу. Он входил в воду и выбирался из нее так же просто, как переходят из комнаты в комнату у себя в доме.
Его одежда теперь не просыхала. Она была пропитана неиссякавшей дождевой водой и непросыхавшей – морской.
Жильят жил в воде.
К такой жизни можно привыкнуть. Бедняки-ирландцы – старики, матери, дети, молодые девушки, одетые в рубище, – проводят всю зиму на улице под проливным дождем, под снегом, прижавшись друг к другу у стен лондонских домов; они живут и умирают в мокрой одежде.
Промокнуть до костей и в то же время мучиться жаждой, – Жильят переносил эту неслыханную пытку. Случалось, он сосал влажный рукав своей куртки.
Он разводил огонь и не мог согреться; огонь на открытом воздухе не идет впрок: с одной стороны припекает, с другой леденит.
Жильят дрожал от холода, обливаясь потом.
Все сопротивлялось Жильяту в каком-то ожесточенном безмолвии. Он чувствовал себя во вражеском стане.
От неодушевленных предметов веет угрюмым Non possumus.[161]
Их косность равносильна зловещему предостережению.
Безмерная неприязнь окружала Жильята. Он был в ожогах и трясся от озноба. Его палил огонь, леденила вода, изводила жажда, ветер рвал на нем оде. жду, голод терзал желудок.
