Выехав из деревни, наша повозка спустилась по пологому склону между виноградниками и фруктовыми садами. Из ноздрей лошади шел пар. Отсвет луны побледнел, и природа вокруг нас стала настолько призрачной, что мы могли бы подумать, что сейчас не ночь, а самый конец дня.

Но небо уже забелело; окидывая взглядом горизонт, я не находил никакого источника света; рассвет, казалось, рождался из всего неба сразу.

Как же мне нравилось видеть это рождение нового дня вдали от своей кровати и привычного уклада жизни! Я вдыхал воздух полным ртом, чтобы позволить дню проникнуть в меня вместе со свежими запахами, поднимающимися от земли и растений. В кронах платанов, росших вдоль дороги, несколько невидимых птиц робко начинали петь. Я слышал, как за нами раскачивался и шелестел наш молодой тополь, вздрагивая на каждой кочке. Мы ехали сажать майское дерево.

Брюно спросил:

– А ты помнишь точно такое же утро, когда мы ездили на свадьбу? В Пришли?

– Да, – ответил Ришар, – но ни ты, ни Малыш не играли.

– Играл наш отец, черт подери! Мы, кем мы были в тринадцать-четырнадцать лет? Мы не танцевали, как принято, мы прыгали как полоумные. И вернулись совсем поздно ночью.

– Это был год большого пожара, – прошептал Малыш.

– Год большого пожара, Малыш, и нового кюре, того, что не пил вина во время мессы. Смешной он был!

Мы выехали в поле, все вновь поменялось. Все в окружавшем нас пейзаже пробуждалось и, выходя из оцепенения, вставало на свои привычные места.

На переднем плане длинные тени от деревьев и холмов вырисовывались на полях. Бархатистые и влажные, раззолоченные косыми лучами солнца поля, холмы, отступающие, чтобы подняться на горизонте, еще более густые леса, еще более глубокие овраги и лощины – было достаточно этого деликатного освещения, чтобы на наших глазах встрепенулась и ожила природа, новая и в то же время такая знакомая. Какой свет, какое приключение, какая благодать придаст однажды моей жизни то лицо, которое она таит в себе и которое я с трудом пока предугадывал? Нужно было только посмотреть на немного ссутулившегося Ришара с вожжами в руках и взглядом, остановившимся на дороге, чтобы понять, что и его жизнь вот так же осветилась. То, что это не прибавило ему счастья, я знал, однако я иногда ему завидовал.

– Притормози, Ришар, – попросил Брюно. – Окоченели все. Хо! Добрый человек.

Повозка остановилась перед выгулом, где паслось с десяток коров. Они, мыча, побежали рысью к нам и, просунув морды через прутья ограды, потянулись к нам – казалось, с их глаз спала пелена. Брюно выпрыгнул из повозки.

– Погодите! Сейчас повеселимся. Иди сюда, Малыш. Сегодня праздник, нужно им спеть утреннюю серенаду.

Близнецы, держа в руках один – скрипку, другой – рожок, вышли на середину поля. За ними пошла одна корова, затем – другая; уже все стадо осторожно обнюхивало музыкантов и их инструменты. Животные и ребята, освещенные солнцем, выделялись на фоне высокой вязовой рощи, так ярко подсвеченной, что она превратилась в сплошное струящееся зеленое мерцание. Нам на дороге были слышны встревоженное фырканье коров и доносившееся с другого конца поля журчание ручейка.

– Ты готов, Малыш?.. Начали. Раз, два!

С первой же ноты безумный каскад звуков понесся над полем. Ничего не могло быть фальшивее этой музыки, которой музыканты с удовольствием бесили животных; но, удовлетворившись достигнутым эффектом, они начали играть теперь уже для себя и для нас, как если бы мы все оказались на деревенской площади, для юного солнца, для прекрасного дня, которое достойно открывала эта заря. Сцена была столь необычна и дышала такой свежестью, что мы и не думали больше смеяться. Я смотрел, как Брюно отбивает ногой такт, внезапно кружится, чтобы бросить в сторону вязов особенно высокую ноту, в то время как его брат, прижав голову к плечу, полузакрыв глаза, вытягивал из своей скрипки звуки, похожие на долгую, торжественную жалобу.

Вернувшись к нам, Брюно заявил, что надо бы заморить червячка.

– Но мы же поедим на ферме, – сказал я.

– Как знать, – ответил молодой человек, доставая из мешка калач, копченую колбаску и деля их между нами.

После этого мы вновь пустились в путь по дороге, которая вскоре достигла леса и побежала вдоль него. По мере того как мы приближались к Морону, я видел, что Ришар становится все более обеспокоенным, и, уловив его волнение, я начал сожалеть о том, что поехал. Когда на повороте дороги нам открылась ферма, он повернулся ко мне, как будто ожидая от меня, не знаю, помощи или по крайней мере совета. Мне захотелось сказать: "Давай остановимся еще ненадолго: мне надо тебе кое-что рассказать". Но мы подъезжали.

На небольшой полянке у опушки леса стоял дом – серый, низкий, громоздкий; перед ним сараи образовывали что-то вроде каре, посередине которого у основания липы прела огромная куча навоза. Дверь хлева была приоткрыта, и я услышал, как корова фыркает у кормушки.

– Скверно, они уже встали, – сказал Брюно. – Поспешим.

И, предоставив нам вытаскивать дерево из повозки, он схватил кирку и начал копать яму возле дома, там, где предполагалось посадить "май".

Нас остановил стук сабо. Фермер вышел из хлева и направился к нам, заложив руки за спину – мужчина лет пятидесяти, коренастый, с суровым взглядом и бесцветными губами под пшеничного цвета усами. Подбородком он указал на дерево и уже достаточно глубокую яму.

– Ну и что это такое? – спросил он вполголоса.

– Гм! – начал Брюно. – Мы хотели вас удивить! Но нас застали врасплох. Так! Ну что же, это "май".

– "Май"?

– Майское дерево для Жанни, что вы, вы же знаете…

– "Май"! – повторил фермер. – Разве вас просили о майском дереве?

– Послушайте, – сказал Ришар, – вы ведь знаете обычай! Первое мая!.. Вы должны были отмечать его в ваше время.

Фермер, не отвечая, остановил взгляд своих холодных глаз на Ришаре, все лицо его перекосила злобная и презрительная гримаса.

– Вот ты, – сказал он наконец, – я видел, ты приходил раньше, а не только сегодня. Ты, может, и неплохой малый, но прислушайся к тому, что я скажу: иди сажать «май» в другом месте, это тебе я говорю.

– Ну ладно, папаша! – Ришар сказал так, как будто речь шла о шутке…

Но Брюно уже начинал горячиться:

– Мы пришли посадить «май». И не уйдем, пока этого не сделаем!

Фермер сделал шаг к нему и произнес, с трудом сдерживаясь:

– Ты где находишься, сопляк?!

Я не знаю, до чего их обоих мог бы довести гнев, но открылась дверь кухни и появилась толстая женщина. Никакой злости на ее восковом, меланхоличном лице не было, но была осторожность, давняя привычка не доверять никому и рассчитывать только на себя.

– А, – сказала она, – это майское дерево. Да, как раз время!

Ее муж проворчал:

– Я им про то же говорю, и пусть поторопятся его увезти.

– Послушайте, мадам, – начал Ришар, – мы не можем так уйти отсюда. Вы же знаете, это обычай.

Она держала руки скрещенными на животе; вид у нее был озадаченный, смущенный, но, однако, она не была раздражена.

– Ну что же, – сказала она, – раз вы уже пришли…

– Вот видите, – воскликнул Брюно, – всегда ведь можно договориться. Вперед, призывники, еще немного усилий – посадим "май"!

– Тысяча чертей! – взбесился фермер. – Чего ты вмешалась! Ладно, пусть сажают этот их «май», пусть сажает этот простофиля! И пусть она придет, ведь им нужно, чтобы на них полюбовались! – И, направляясь к дому, он прокричал: – Выходи, выходи, Жанни! Явись нам! Тебя тут ждет «май» со всей бандой и твоим голубком с сальными глазками!

Некоторое время мы смотрели на мансарду, где должна была быть Жанни. Потом до нас донесся легкий шум шагов, скрипнула ступенька и все вновь затихло. Наконец в глубине кухни открылась дверь и появилась Жанни.

Я ее не видел с неделю. Но как она изменилась за эти дни! Бледная, внезапно осунувшаяся, на лице налет усталости и разочарования. Та ли это Жанни из пустыни? Конечно, она и не подумала о том, чтобы для нас принарядиться; увидев ее вот так, в нестираном шушуне, залатанной юбке и бесформенных стоптанных башмаках, быть может, надо было думать, что ей хотелось бы нас разочаровать.