Это была старая книга, я нашел ее в глубине платяного шкафа, на самом донышке, как сказали бы мои бабушки. Донышко шкафа было огромным, со множеством потаенных уголков. Разве возможно когда-нибудь исчерпать его секреты? Сначала, открыв дверь, я проскользнул под старыми платьями, висевшими на вешалках (я еще чувствую их запах); затем, в темноте, мои шарящие, неуверенные руки ощупывали шерстяные клубки, плетеную ручку корзинки, набалдашник трости, прялку, медную жаровню, округлость бутылки из-под масла или арманьяка и, наконец, книги: альманахи или иллюстрированные приложения к газете. Так однажды вытащил я на свет всю "Юность короля Генриха", в другой раз – "Золотую легенду", "Адские пытки", затем «Картины» с миниатюрами и маленькую книжицу в заплесневелом переплете с изгрызенными, покрытыми желтыми пятнами страницами: "Зели в пустыне". Меня соблазнило уже само название; листая страницы, я нашел две или три гравюры, доставившие мне истинное наслаждение. Помнится, на одной из них изображен экзотический дом, а перед домом, в кресле, расположилась дама, перед ней на коленях, аккуратно сложив руки, обратив к небу привлекательнейшее пылкое личико, стояла девочка. "Это Зели, – сказал я себе, – мечтает о пустыне и, чувствуя непреодолимый зов, умоляет мать отпустить ее". На другой гравюре Зели обрела пустыню своих желаний – нашла в ней изгнание и настоящую родину; прислонившись к стволу пальмы, держа в одной руке ветвь, а в другой – молитвенник, она блуждает взором по бескрайним пескам.

Пока я в полном одиночестве на кухне своих бабушек восхищался этими картинками, пришел мой товарищ. Именно товарищ, а не друг. Давным-давно наши семьи поссорились, мы не знали почему, да и знали ли сами наши родственники?.. А мы на протяжении многих лет хранили недоверие друг к другу, почти питая неприязнь, что охлаждало наши отношения. Но, живя в нескольких домах друг от друга, мы были соседями; пять раз в неделю по два раза на дню мы вместе шли в школу и вместе же возвращались домой.

В том году я только что принял свое первое причастие, а Раймонд причащался уже во второй раз. По правде говоря, мы стали больше чем товарищи; и если мы продолжали сохранять взаимную настороженность и некоторое опасение, то, вероятно, именно это придавало нашим играм и беседам особый характер и окраску, позволяло по достоинству оценить наше согласие. К тому же, я думаю, наши родители спокойно относились к этой нарождавшейся дружбе, которая вдобавок, не задевая их достоинства, привела бы семьи к примирению.

От своего отца Раймонд унаследовал прозвище Баско. Высокий и худой тринадцатилетний мальчуган с большим веснушчатым носом, тонкими губами и взглядом, то ускользающим, то дерзко направленным на вас, он сильно смахивал на тот тип, что нередок в провинции: браконьер-ловелас, выпивоха, враг полицейских и воров. Вот такой Баско, беззастенчивый сорви-голова, который внезапно мог впадать в ярость, от чего делался бледным, был не кем иным, как заводилой нашей банды. Он организовывал наши игры, из которых даже самые безобидные превращались или в свалку, или в бесконечные прогулки по полям, а иногда в мародерство или скабрезные фарсы.

Я чуть было не упустил еще одну причину его престижа: у него были три сестры, самая маленькая из которых, младше его на год, рыжая, пухленькая, душистая, часто присоединялась к ватаге на чердаке заброшенного дома, когда, развалившись на сене и освещенные светом, падавшим из единственного окошка, мы держали совет.

Сразу после нашего знакомства он отдалился от банды. Может статься, слишком легко давшаяся роль атамана и власть успели ему поднадоесть. Конечно, нам случалось, и нередко, присоединяться к товарищам в шумных играх. Но гораздо чаще они играли и боролись без нас. Вечером, часов около шести, сделав наспех задания на завтра, Баско, проходя за домами, пронзительно свистел, я выходил к нему, и мы шли на поиски приключений. Чувства свободы, звука наших шагов на дороге, свежего воздуха, холмов, запаха спелых фруктов или свежескошенной травы – этого было достаточно, чтобы переполнить нас тихой радостью. Иногда один из нас для разнообразия поддевал ногой яблоко, валявшееся на обочине, или ударял палкой по звучной ограде пастбища. Потом, спустившись с холмов, мы вытягивались на траве и смотрели до первых звезд, как над нами золотилось и угасало вечернее небо. Если шел дождь, мы прятались в каком-нибудь бараке или полуразрушенном домике рядом с полем – Бог знает сколько таких лачуг пустует рядом с деревнями; можно подумать, что желание пожить в одиночестве для каждого поколения становилось навязчивой идеей.

Именно это желание и могло заставить нас восхищаться старой книгой тем вечером, когда Баско, войдя на кухню моих бабушек, застал меня на коленях перед платяным шкафом следящим за историей Зели от одной гравюры к другой. Я показал ему эти гравюры. Я не решусь сказать, что значила для него пустыня, которая звала и приняла в себя девочку: место изгнания и аскетизма – не думаю; свободную землю – наверное; но точно могу сказать – это была для него неизведанная, полная приключений страна.

Открылась дверь; я бросил книгу в глубь шкафа, наверное, слишком поздно и недостаточно далеко; моя прабабушка не была обманута нашим безразличным видом, вот почему никогда больше я не нашел «Зели». Много раз еще я обследовал шкаф, не объясняя предмет моих поисков, а старушка из своего кресла спрашивала:

– Что вы там ищете на дне, Марсель?

– Ничего, совсем ничего, я просто смотрю.

Она добавляла:

– Вы все прочли, что могли прочесть. Не нужно слишком много читать, дружочек мой.

Но то, что я так и не смог прочесть, становилось для меня все более драгоценным. Образ Зели и ее пустыни вошли в меня и в Баско, неотступно преследовали нас. И наконец мы решили, как и она, жить вдали от людей.

Конечно, мы были не так свободны, как она; нам приходилось считаться с родственниками, школой, катехизисом, но нам был дан яркий пример, который мы, быть может, заслужили. В следующий четверг мы отправились на поиски нашей пустыни.

Вечер застал нас в узкой лощине, которая полумесяцем огибала нашу деревню. Мы еле волочили ноги и не могли уже даже говорить; рощицы, овражки, заброшенные фруктовые сады – не было ни одного уединенного места, которое не казалось бы нам слишком близким к человеческому жилью.

Но по мере того как мы шли, лощина сужалась, и вскоре дорога, выбранная нами, стала похожа на тропинку между двумя терновыми изгородями. Росшие по двум склонам осины и ивы сплели свои кроны; мы с трудом продвигались вперед в их влажной тени, наполненной запахами глины и перечной мяты, перепрыгивая через лужи и отодвигая перегораживающие дорогу ветки. И вдруг, перейдя мостик через мелкий ручеек, мы вновь вышли на свет.

Это было отгороженное место посреди леса, столь потаенное и столь неожиданное, что мы сразу почувствовали себя на другой планете в другую эпоху; наш очарованный, взволнованный взгляд скользил по этой поляне, мы еще не знали, что делать. Черные ели окружали лесной выгон; в лучах закатного солнца они отбрасывали длинные полосы теней, а на оставшейся части поляны свет казался тонким и призрачным. Там, на освещенной половине, стоял старый домик с облупившейся штукатуркой, двери и ставни его были закрыты, только ворота пристройки для скота приглашали войти. Ни звука: ни шелеста листьев, ни птичьих песен – казалось, все застыло как будто в ожидании или что-то вспоминая. Мы нашли то, что искали, – полное уединение.

Я говорю теперь об этом с улыбкой, хорошо зная, что история моя невесела; но так же с улыбкой я хотел бы вспомнить о первых часах нашего пребывания здесь. Это одиночество, эта тишина, этот домик, приютившийся у темной массы елового леса, – по правде говоря, все это настолько соответствовало нашим желаниям, что мы боялись попасть в ловушку. И мы говорили шепотом, медленно обходя наше новое пристанище.