– Вот ведь! – повторял мой товарищ. – Ты себе представляешь? Вот это да!

А я отвечал:

– Да, повезло!

Мгновение спустя он опять восхищался:

– Никого, ты видишь? Даже кошек!

– Повезло! Нет, определенно повезло!

– А мы и не знали, что здесь такое! Не видно даже шпиля колокольни в деревне.

Только с наступлением сумерек мы вошли в дом; перед камином доска, положенная на два бревна на манер лавки, кипа соломы около окна – больше мы не нашли ничего. Одна из дверей вела на сеновал, другая – в пристройку. Над камином надпись мелом на стене гласила, что Мария Коэфето – самая красивая девушка в деревне. Эту надпись мы стерли.

Мы не каждый день отправлялись в нашу пустыню. Этому мы посвящали те четверги,[1] в которые наши родители не брали нас на виноградник или конопляное поле. И мы проводили минуты, часы, расположившись в тени елей или сидя перед камином, в котором потрескивал хворост, и слушая дождь, стучавший по крыше. У нас были свои игры, которые здесь приобретали особое значение. Собирая в лесу прошлогодние желуди и шишки, мы делали из них то смешные фигурки, то целые армии; из деревни мы приносили крышки от разных коробок, которые, если их спустить на воду соседнего ручейка, становились флагманскими кораблями. А то Баско внезапно бежал к дереву и взбирался до самой верхушки. Спустившись со ссадинами на руках и коленях, он произносил со значением:

– Всегда можно упасть!

А затем принимался насвистывать охотничью песенку, которой научил его самый заядлый браконьер кантона – его дядя.

Но гораздо чаще, сидя напротив друг друга или лежа на траве, мы разговаривали о людях, о жизни, которая нас ждет. Что есть Бог? Что происходит с душой после смерти? И о любви, просто о любви…

– Я могу тебе рассказать, – говорил Баско, – я об этом много знаю. Представь себе…

Я плохо себе это представлял, знал разве только кое-что почерпнутое из нескольких прочитанных книжек; и еще, наверное, ощущение той странной неловкости, что охватывала меня всякий раз, когда в деревне на нашем чердаке к нам присоединялась сестра Баско.

Я не без удовольствия видел, что и Баско занимают подобные высокие изыскания… Когда мы в сумерках возвращались домой и встречали кого-нибудь из наших товарищей, мы чувствовали себя сообщниками, соучастниками, носителями настоящей тайны.

Русло ручейка было из красноватой мягкой гончарной глины, в деревне называвшейся «тафон», из которой в школе учили лепить вазу. Однажды нам в голову пришла идея вылеплять фигурки, и вот уже, сидя на корточках у воды, мы мяли, вытягивали податливую глину, придавая ей по возможности форму человечков. Наши произведения, стоявшие на берегу, напоминали процессию: четверо несли гроб (у нас не было глупых игр), а во главе процессии священник поднимал крест из тростника. И мы начали петь псалмы. Это был красивый приятный апрельский вечер.

Вдруг в ста шагах от наших сооружений послышался голос, затем треск ветки, чье-то тяжелое дыхание, приглушенный топот стада в высокой траве, потом опять голос, чистый, свежий, певучий, ласкающий, а может, мягко журящий животных. На тропинке, уходящей в лес, появилось с полдюжины коров, погоняемых обладательницей нежного голоса. На одно мгновение они встали недвижно, опустив голову, напряженно и испуганно мыча, а девушка похлопывала их по спинам и подталкивала:

– Ну, вперед! Иди же, Бланш!

Они зашли на огороженный выгон, толкаясь в воротах, и девушка за ними закрыла жердями проход.

Все закончилось: наша пустыня нам не принадлежала более.

– Вот падаль! – Баско выразил наши общие мысли. – Погоди немного: вот скоро поломаем тебе жерди… Прячься! Черт возьми! Прячься!

Но девушка нас уже заметила. Она шла к нам с корзиной в руке, прикрывая рукой глаза от солнца. Одним ударом ноги Баско столкнул в воду глиняную процессию.

– Здравствуйте.

Баско злобно отвернулся, и отвечать пришлось мне.

– Что вы здесь делаете?

– Мы? Да ничего!

Но чистый мелкий ручеек выдавал нас: из воды торчала рука, держащая крест. Девушка рассмеялась:

– Вы играете в театр.

– Делаем что хотим! – заговорил Баско.

Она было расстроилась от этого грубого выпада, но затем отложила корзину в сторону, подсела к нам и, засунув руку в воду, вытащила две или три фигурки.

– А я вот только домики умею делать.

Под более умелыми, чем наши, пальцами глина быстро превратилась в домик, на котором девушка соломинкой нарисовала двери, ставни и даже слуховое окошко. Мы смотрели, ничего не говоря, и чувствовали, как тает наше недовольство.

Ей было лет девятнадцать-двадцать. Под темной шапкой волос смуглое, почти круглое лицо с изысканно-тонкими чертами удивило нас своим выражением – одновременно и наивным, и серьезным. Склонившись над своим домиком, она то хмурила упрямый лоб, то внезапно смягчалась и улыбалась, улыбалась просто так, без тени кокетства. Руки и лицо у нее были загорелыми, а открытый ворот платья позволял увидеть нежную белизну шеи.

– Вот мой домик, – сказала она, ставя на берег миниатюрное здание.

Разогнувшись, повторила капризно:

– Мой домик!

Затем покачала головой и села на траву.

– Я что, вам помешала? – спросила девушка после паузы. – Вы из деревни? Ах да, я вспомнила, я вас уже встречала.

– А вы? – произнес Баско.

– Я оттуда, с той стороны леса, с фермы, что рядом с Мороном… Меня зовут Жанни.

– А меня зовут…

Он начал было: «Раймонд», но, столкнувшись с девушкой взглядом, сказал:

– Меня зовут Баско. Это имя переходит от отца к сыну.

Она повторила:

– Баско? Баско!

Она произнесла это таким обезоруживающе веселым тоном, что Баско, тут же повеселев, сел рядом с ней.

– Разве у вас каникулы? Ах да, четверг, нет занятий… Скоро Пасха, скажите, у вас будут каникулы?

– О! – протянул Баско. – Разве это каникулы! Две недели всего. И потом еще ведь долго. Пасха в этом году…

– Пасха через двадцать два дня, – сказала она очень быстро.

– Вы прямо как календарь!

Взгляд ее блестящих бархатно-черных глаз переходил с моего товарища на меня, а мы в свою очередь рассматривали Жанни. Когда она улыбалась, становился виден белый шрам, проходящий от одного из крыльев носа к углу рта, – как сказала потом Жанни, она поранилась, упав лицом на осколок бутылки. Сначала мы смущались, но затем этот шрам, этот недостаток, который так плохо сочетался с грациозной живостью черт ее лица, растрогал нас (и мы расценили его как символ женской хрупкости), он полюбился нам, как понравилась и покрытая нежным пушком кожа щек, красивый носик, маленький рот с жадными плотными губками, небольшой овал подбородка и черные вьющиеся, чуть-чуть растрепанные волосы, придававшие Жанни мальчишеский вид.

– А вам не холодно? – спросила Жанни (красивое имя, и как приятно будет произнести его однажды, когда родится наша дружба), – у меня мурашки по коже от вашего ручейка!

Она попыталась согреться, растирая ноги от колен до сандалий. Затем встала и взяла свою корзину:

– Мне нужно набрать травы для кроликов… Да и вам пора на солнышко.

Но мы еще некоторое время сидели, следя украдкой за тем, как она наклоняется, чтобы сорвать пучок травы.

– А здесь и правда не жарко.

– Поможем?

Она не была удивлена нашим предложением помочь, попросила не собирать звездчатку и цикуту; за разговором и ходьбой мы не заметили, как быстро наполнили корзину.

– Если бы вы поработали со мной на ферме, это было бы весело!

– Как вам в Мороне?

– Иногда и трудно приходится. Но я привыкла.

– А ваши родители?

Жанни затараторила:

– Они мне не родители. Мои родители… Впрочем, это я расскажу вам в следующий раз.

– Фермеры хоть добрые?

– Они как все. У него свои причуды; его жена получше, но боится его… Да и вообще это неважно.

Вокруг нас мирно паслись коровы, и слышно было, как они пережевывают траву.