— Стой, обезьяна! — окликнула появившаяся в двери Лукерья. — Гроши гони.

Матрос виновато закивал, выложил российские монетки, неслышно вышел. Растерявшийся Тихон бормотал:

— Горе, поди, есть у него какое, горе, поди…

— Мне-то не печаль. Пожрал — плати! — Лукерья изогнулась всем ладным телом своим, кинула монеты в кассу.

За время разлуки стала она еще краше. Сквозь матовую кожу просвечивал густой румянец, зеленое платье переливалось, отмечая каждую округлость. Тихон жадно следил за нею, а она проскакивала в кухню, где хлопотали приходящие стряпухи, выбегала обратно, огибая его, будто какое-нибудь бревно.

Но вот зрачки ее глаз потемнели, зажелтели, сузились, ровные зубы закусили яркую нижнюю губу.

— Ну чего так глядишь? — похолодев, спросил Тихон.

— Скоро службе твоей у меня конец.

— Разве мешаюсь?

— Конец, — повторила Лукерья глухо.

Тихон, как в тумане, протянул к ней большие свои руки:

— Поедем обратно на Урал. Корову купим…

— Ха-ха-ха-хах-ха! — проговорила Лукерья. — Корову!

Тихон отвел глаза, сказал шепотом:

— Все еще того любишь?

Лукерья услышала, сорвала смех, быстро оглянулась:

— Вон! Вон отсюда!

Она метнулась к двери, распахнула, подтолкнула его в спину.

Гвардеец испуганно схватил ее за плечи, посерел. Лукерья сдвинула густые брови:

— Отпусти!.. Вот так… И если хочешь приходить, больше не вольничай.

— Все брошу… От всего отрекусь, — лепетал Тихон.

— Ладно. Возьми кассу и неси наверх. Я мигом приду.

Тихон послушно поднялся по скрипучей лестнице. Комната Лукерьи была богато убрана коврами, на стене висели сабли и пистолеты, насеченные золотом, серебром, чернью. За бархатной занавесью виделась другая комната, поменьше, с кроватью, притененной тонкою перегородкой. На перегородке бродили косоглазые мужики в бабьих халатах и с длинными косами и усами, махали веерами, зонтиками.

Лукерья вошла, вытянула из волос клыкастый гребень. Звенящие от тяжести косы покатились по спине.

— Хозяйка, — прогремел внизу, в кабаке, бычий голос.

Тихон вздрогнул, поставил кассу на пол. Лукерья быстро прибрала косы, побежала по лестнице. Тихон слышал громкие захмеленные голоса, но разобрать ничего не мог. Затопотали ноги, все затихло. Медленно заскрипели ступеньки под шагами Лукерьи, вошла она белая, губы дрожали:

— Беги! Беги в полк!

— А кто тебя стеречь будет! — ухмыльнулся Тихон. — Теперь уж я не уйду.

Лукерья загребла горстью деньги:

— На! Беги! Слышишь! Скажи Екиму — утром у коллегии их будут стрелять.

Тихон притронулся к ее волосам и вдруг понял, словно ожегся, оттолкнул Лукерью, выбежал. Он бежал мимо полузаметенных снегом бочек и тюков, перепрыгивал через обледенелые канаты и тросы, перелезал через ржавые разлапистые якоря. Ободранные портовые ребятишки свистали и улюлюкали, женщины с удивлением оглядывались, извозчик покачал головой, стеганул обшарпанную лошадь.

Придерживая шляпу, Тихон ворвался в казарму, еле дыша, передал разговор. Но имя Лукерьи произнести не мог — до слез сдавило горло.

— Охота… Началась, — сказал Кондратий.

— Спасибо тебе, Тиша. — Данила обнял побратима за плечи, усадил на скамью.

На плацу, как всегда, ревели барабаны. Но, по ходатайству Нартова, рудознатцев пока не трогали; теперь они и сами не выходили никуда, с часу на час ожидая, что их опять призовут в Берг-коллегию. Решили было пойти на другой день после допроса, но и Тихон предупредил, и надоедать поопасались. Зато Тихон не спал до утра, весь день чистил пуговицы, а потом запросился в город:

— Похлопочи, Данила. Надо мне! Похлопочи. В последний раз ничего вам не скажу. Надо!

Данила покачал головою, вышел. Тихон замер на скамье. Солнечный лучик пролез в тесное оконце, пробежал по скобленому, затертому локтями столу и вдруг погас, словно перерубленный топором.

Тихон потрогал пальцем то место, где лучик только что жил, глотнул воздуху и выскочил из казармы.

— Надо ехать на Урал, — сказал он Лукерье.

Даже в этот час в кабачке было пусто. Тихон не знал, что поблизости негоциант синьор Челлини по поручительству самого губернатора открыл роскошное заведение с заморскою музыкой и сладкими девками. Захаживать туда инкогнитом стали даже санкт-петербургские богатеи. Лукерьин кабачок скудел. Никто не мешал разговору.

— Надо ехать, — неуверенно повторил Тихон.

— Поезжай. В караульщиках больше не нуждаюсь, — бросила через плечо Лукерья.

— Без тебя не могу!

— Тогда оставайся.

Говорила она это равнодушно, думая о чем-то своем. Потом вдруг двинулась к нему, затряслись губы:

— Ненавижу вас всех! Ненавижу!.. Слышишь ты!.. Вот — сама хозяйкой стала! За это Лазареву продалась! Сирина бросила. Васеньку убила… — Она всхлипнула, куснула губу.

Тихон моргал, медленно пятился к двери.

— Не-ет, ты не уйдешь! — крикнула Лукерья и опавшим голосом сказала:

— Запуталась я, совсем запуталась. Ближе вас — нет для меня на свете людей!

В дверь без стука вошел моряк с серьгой в ухе. Лицо его было до черноты обожжено солеными ветрами, но глаза были веселыми, ярко-синими. Он внес железную вывеску, на которой сиротливо сидела девка в чешуе с рыбьим хвостом, бросил в угол. На лице девки таял снег, и казалось, что она плачет.

— Это твой караульчик? — чуть коверкая слова, насмешливо спросил моряк, снял запорошенную теплую шляпу, наушники.

— Он и есть, — сердито улыбнулась Лукерья, быстро уняв слезы.

— Синьор Челлини нас ждет.

— Не пойду! — В голосе Лукерьи прорвалась боль.

— Тогда попутного ветра с этим медведем на Урал. — Моряк кивнул на Тихона, столбом стоявшего поодаль. — Там прикуют к тачке. Нищая будешь. Лазарев больше тебя не возьмет. Я вез его железо через море, я знаю его…

Лукерья опустила голову. Матрос вынул из кармана жемчужное колье, набросил ей на шею и потянул ее за собой. Лукерья покорно пошла, будто на привязи.

— Куда? — спросил Тихон и схватил моряка за руку.

— Уходи! — сказала Лукерья. — Ничего мне больше не надо!

Она тряхнула головой, протянула гвардейцу деньги.

Тихон помертвел. Медленно-медленно, словно волоча пушечные ядра, вышел он из порта. Деньги ледышками плавились на ладони. В белесом тумане дымились росою летние травы. Пряча лицо, к костру подошел низкорослый человек в бабьей одежде, безбровый, безбородый, волосы его были зачесаны налево, в распухшей мочке висела серьга.

— Это леший, братцы! — сказал Тихон.

Леший похлопал лапой по широкому поясу, сдернул его и сыпанул в лицо Тихона деньгами. Их становилось все больше и больше, они захлестнули Лукерью, они душили гвардейца. Отталкивая круглые звенящие огни обеими руками, Тихон бежал по улице…

— Теперь нас осталось четверо, — сказал Еким, когда наутро в полк пришло извещение, что мушкетер Тихон Елисеев был подобран и скончался в горячке.

Они замолчали. Кондратий сидел на засаленной скамье, по-крестьянски уложив меж колен тяжелые, набрякшие руки.

Через несколько дней рудознатцам разрешили навестить Моисея. Был Моисей в полосатой одежде, на бритой голове торчал дурацкий колпак. Вскочив с койки, он шагнул побратимам навстречу:

— Только что был у меня подканцелярист Полыцуков…

— Да погоди ты, о деле потом, — перебил его Еким.

— Я только делом-то и живу, — быстро ответил Моисей, ища глазами Тихона.

Глаза лихорадочно дрожали, по впалым щекам прыгали пятна.

— Еким, Кондратий и… Тихон пока останутся. Так решила Горная коллегия. Поедет со мной только Данила. Нартов уговорит императора. Если наши показания мы подтвердим, тогда пустят на Урал всех…

Данила грустно поглядел на товарищей.

Еким сжал челюсти, Кондратий упрятал глаза.

— Сначала хотели меня одного, — торопился Моисей. — Да я знаю Лазарева, знаю пермских чинуш. Отхлопотал Данилу. Без надежного человека — запутают…

Побратимы поддакивали, чтобы не волновать Моисея.