— Носи мои браслетки, молодец, — хохотнул он, однако пряча глаза.

Ваську потянули в хозяйские хоромы, кинули на пыльный затоптанный ковер. Гиль сидел с трубкою в зубах, древняя с ввалившимися синеватыми щеками старуха и курносый конопатый отрок стояли перед ним на коленях. Отрок всхлипывал, трясся мелкой дрожью, старуха каменно, не моргая, глядела на тот свет.

— Первую брачную ночь спать в моей комнате, — говорил Гиль, попыхивая дымком. — Если не будешь трогать жену, — он погрозил отроку трубкой, — сниму шкуру.

— Чего творишь, басурман! — не своим голосом закричал Васька. — Чего творишь!

Железным кулаком Дрынов сшиб его на ковер. Отец Феофан ткнул старуху в кривую спину, шлепнул по шее отрока:

— Идите. Благословляю ваш брак!

Зашипело платье, и в кабинет вошла разряженная, как пава, Лукерья.

— Что, Васенька, теперь и объедкам рад будешь.

— Убью, стерва. — Васька загрохотал цепями, сплюнул кровь.

— Ва-асенька, что с тобой сделали ироды окаянные! — вдруг заголосила Лукерья, падая рядом с ним на колени.

— Убрать бунтуовщика! — вскочил с кресла позеленевший Гиль. — А эту — запереть.

Рудознатцы так и не дождались Ваську. Чуя недоброе, на другое утро окружили Ипанова.

— Сделай, Яков Дмитриевич, божескую милость, — поклонился Моисей, — скажи, где Спиридонов.

— Говорить не велено… Заковали его в железы и отвезли.

— Чего же мы, так и будем терпеть? — крикнул Данила.

— Погоди. — Ипанов мягко положил руку на его плечо. — Еще скажу: ежели учините разбой, худо вам будет, а Спиридонову не помощь. Приедет хозяин, решит послать вас на разведку руд, тогда и Василия вернет.

— Все посулами нас кормишь, Яков Дмитриевич, — сказал Еким, дохнув белым паром. — Тебе-то оно, конечно, спокойнее: и вашим и нашим. Терпенье кончится, и тогда пеняй на себя.

Ипанов покачал головой, опять обратился к Моисею:

— Знаю, не особенно вы мне доверяете… Но даю слово, что Василий вернется, а вам — снова руды искать. Потерпите.

— То же и попы нам говорят, — усмехнулся Данила.

Управляющий не ответил, зашагал прочь.

В груди Моисея была какая-то сосущая пустота, словно вынули из-под ребер все. Вот так похватают их поодиночке и задавят. И дело, ради которого они жили, затопчут до последней искринки. Только надежда на скорый ответ из Горного управления помогала еще дышать. Об этой-то надежде и сказал Моисей своим побратимам, чтобы хоть как-нибудь поуспокоить их.

А у самого покоя не было на душе. Раньше, в Юрицком, Моисей любил глядеть, как в канун сочельника девки гадали о суженых, бабы махали метлами, изгоняли из дому беса. И теперь вроде все было так же, и у сиринского кабака игрались песни, но каждый звук казался угрозой, предупреждением. Видел Моисей, что и Марья не находит себе места, все пытается заговорить с ним. От постоянной тревоги потемнело ее лицо, поблекли глаза. А что он ей скажет? Что? Февральские злые вьюги застилают окоем, закидывают земляной вал бугристыми, выгибными сугробами. Кажется, хотят засыпать они холодными иглами и последнюю надежду. А надежда все теплится, протаиваясь через снега. Да разве успокоишь Марью этой живинкой! Зима на душе.

Но Марья сама решила успокоить Моисея. Девятого марта велела она ему позвать в гости всех товарищей. Продрогшие за день до костей рудознатцы входили в темные сени, пропитанные запахами полевых сушенных на солнце трав, долго оббивали лед с прохуделых за зиму валенок. Моисей открыл дверь и засмеялся, закинув голову, по-детски счастливо. У стола притулились притихшие ребятишки, на железном листе против них сидели птицы, слепленные из сдобного теста, причудливо хвостатые, с растопыренными либо сложенными за спиною крылышками. Вместо глаз чернели маковки, а взамен хвостов развевались всамделишные перья.

— Все вы на свете позабыли, — приметив удивленные взгляды рудознатцев, заворчала бабка Косыха. — Сегодня день сорока мучеников. Сорок жаворонков унесли их души богу. — А вот я какую слепил, — подбежал к отцу Васятка.

На маленькой ладони его сидела диковинная птичка с шестью крыльями и изогнутым, как у Шарика, хвостом.

«Растет парень», — потрепав его по щеке, подумал Моисей, похвалил птицу.

Торопливо крестясь, усаживались за стол. Бабка вынесла пирог с гороховой начинкою, овсяный кисель, губницу из брусники с мукой, поставила жбан хмельной браги. Это было настоящее пиршество.

— И за какие святые дела нам такой праздник! — улыбался Еким. — Эх, нет с нами Васьки… Бывало, он говаривал: «Сон да баба, кабак да баня — одна забава».

— Забава его и сгубила, — мрачно проговорил Кондратий.

Моисей поставил кружки про Ваську, Еремку и Федора. Уж трех побратимов не было с ними. Пусть в многотрудной жизни теплом и крепостью согревает их вино товарищества, налитое дружеской рукою.

Марья обносила всех брагой, с поклоном протягивала кружку.

— Спасибо, Марьюшка, — крикнул повеселевший Данила, хотел было по обычаю ее поцеловать, но она ловко увернулась и он попал в воздух. Все захохотали.

— Что праздники, — рассуждал захмелевший Еким. — В праздники мы горе заливаем… Вот здесь, — он стукнул кулаком по груди, — здесь нынче светлеет. — Глаза его остановились на Марьином лице. — Весна идет.

— Вспомнилась мне наша дорога, — сказал Данила. — Сколько воды с тех пор утекло… И кто думал, что жизнь повернется вот так. Читал я, что есть на земле колесо фортуны…

Он покрутил рукой, выпрямился, широко раскрыл глаза, будто видел перед собой нечто необычное, и вдруг тихонько-тихонько запел знакомые всем слова:

Кондратий плакал, сгребая слезы тяжелой ладонью:

— В лес хочу, в лес… Человеком был.

— Дай срок, дай срок, — повторял Моисей.

Он взял Васяткину диковинную птицу, посадил ее на ладонь. Лицо его вдруг стало таким светлым, будто вешнее солнце до срока пришло на Урал, заглянуло в избу.

— Лети, птица, выше да выше, под самые облака: погляди, где мается наш Васька, где бродит побратим Еремка, где таится Федор Лозовой. Передай им от нас весточки.

— Да только на зуб никому не попадайся, — строго, без шутки предупредил Еким. — Не то разом схрумкают.

Васятка весело смеялся, хлопал в ладоши. Еремкины ребятишки тоже подбежали к Моисею с птахами, но рудознатец не замечал протянутых рук. Загоревшимися глазами следил он полет своей сказочной вешней птицы.

Весна пришла, ответа все не было. Теперь оставалось ждать до лета: может, после установления дорог почта принесет наконец добрые вести. И вот заиграли в овражках первые ручейки, пробуя себе проходы. Еще прохватывал их утрами морозно, прятал под ледяную корку, иссушал жестким дыханием. Но все дружнее, все гуще становился их перезвон, все больше воды притекало в Кизел. Плотиниый не спускал с реки глаз. Горбатый, косоротый, стоял он ночами у ларя, слушал. Приметив его костистую тень, крестились бабы, пугали неуемных ребятишек.

И вот пошли, пошли вешние воды. Солнце приподняло снега своими сильными лучами, разрезало на куски, растопило в сероватую жижу. Вода с клекотом и шипением ударилась в преграду, вздулась волдырями, завертелась от гнева и боли. Носатые ледорезы крушили шатучие льдины, топили их блестящие осколки в ноздреватой пене.

У железных ухватов собралось человек по двадцати, чтобы по знаку горбуна навалиться на затворы. Заскрипело огромное водокрутное колесо, завертелись валы, ходуном заходили штанги и коромысла.

На церквушке приплясывали колокола, толпы мужиков, баб и ребятишек высыпали к плотине, строители целовались, орали, махали шапками, кидали вверх деда Редьку. Он визгливо охал, смешно болтал ногами, будто старался нащупать в воздухе ступеньки лестницы. Степенный Ипанов крестился: теперь приходила его пора — пуск домниц и горнов.