34. ПЛОДЫ СЛОВОТВОРИЯ
Словотворие — таким названием Пал Бугат наделил свою систему словообразования, ибо она учит сотворять слова. Одновременно в слове звучит намек на то, что отсвет истинного творчества озаряет большинство вновь образованных слов. Что ж, посмотрим. Прежде всего нужно отметить, что система Бугата, вплоть до мельчайших подробностей, была уже рассмотрена на страницах журнала «Magyar Nyelvor»[405] и ничего нового, особенно после исследования Вилмоша Толнаи,[406] о ней сказать нельзя.
Но одно дело — научная дискуссия, а другое — факты, которые так и просятся стать достоянием широкой публики. Солидное научное изделие нельзя подать под пикантным соусом, тем более нельзя приправить его капелькой яда. Ну а в памяти читающей публики, скорее всего, маячат лишь курьезы «Мопdolat» и «Felelet».[407] Поэтому я решил, что стоит постараться и отыскать на книжных полках труды самых ярых обновителей языка, чтобы на живых примерах показать, в какие вычурные одежды рядили венгерскую речь.
Самую первую венгерскую фабрику словотворчества основал Давид Барцафалви Сабо. Каждый том переведенного им с немецкого романа «Монастырская история Сигварта» он снабдил особым словарем, создав таким образом единственное в своем роде произведение, ведь обычно переводной труд не требовал дополнительного перевода с нововенгерского на старовенгерский. А необходимость в словаре была огромная — без него простодушный читатель никогда не понял бы, что за божье создание стражетел, который во время сворагона остался послесиднем и перед челобитчицей встретил самсобойника. Словарь же поясняет, что стражетел не кто иной, как телохранитель, который отстал во время псовой охоты и перед часовней встретил отшельника.
Даже краткое знакомство со всем словарем было бы довольно утомительно. Простое перечисление слов и то вызывает зевоту, а ведь из каждого еще нужно извлечь урок. Поэтому я решил привести в качестве примера только музыкальный раздел и препроводить героя, вернее торжествователя, на музыченье, то есть — музыкальные посиделки. Сам концерт — в значении игра музыкантов — именуется музыкослад. Полифоническая игра оркестра, или, как сказано в пояснении, согласный гудозвон разнообразных звуков, — бом-бумье.
Естественно, в словаре фигурирует и солист, который по-нововенгерски называется самогласец, а соло — самогласная игра. Что касается певцов, то с их губ слетают не арии, а песницы. Конечно, игру необходимо слаживать, а то начнется полная неразбериха по части тишиоло и живиоло, понимай адажио и аллегро.
В распоряжении артистов множество музыкальных инструментов, как то: крылет[408] или, что то же, — перунет.[409] Но музыкант может играть и на глушире, то есть на фортепьяно, где звук приглушается с помощью педали. И вот, наконец, приходится отдать должное нашему бесстрашному словосею, когда он предлагает назвать клавикорд роялем.[410] Кажется, это было первое удачное слово, которое положило начало длинному, многотысячному ряду незаконно образованных, но узаконенных в процессе употребления и до сих пор существующих слов, пришедших в нашу речь благодаря обновителям языка.
За роялем последовали другие детища Барцафалви Сабо — опекун, юнец, лестница и т. д. Самым безжалостным вершителем произвола в области словотворчества считается Михай Вандза, автор знаменитого произведения «Тоскующий Амур. Творение сладких предрассветных грежений. Посвящается женскому полу».[411] Из туманного содержания книги выясняется, что перед тем, как автора охватили сладкие предрассветные греженья, он ночью бродил в горах по лесу и там на него нахлынули такие думы:
«Ночь — безмолвная пора, царство ублаготворенных; я же всего лишь могиложаждущий образ этого мира, обреченная на волшебствование несчастная душа, обломок исковерканной растоптанности. Примите же меня, громоздистые кручи! Дайте мне пристанище в пещере под стрельнозвонной кровлей ваших скал. Прими меня, густо лесящаяся молодежь, ты, темная ночь тенящих ветвей, которая мила мне своей сумрачностью. Этот свод, нашествие ветвей, накрывших меня своими побегами, пусть он будет снадобьем от любви, может, он одарит меня не только тенью, но и приверженностью».
А почему, собственно говоря, тоскует Амур? Это становится ясно из описания его встречи с Дианой, о которой сам одураченный Амур рассказывает так:
«Вечер — время на исходе, погружение в тень, в безмолвно-тихие сумерки. Солнце ударилось о край дивной вселенной и закатилось за обозримый горизонт, разрослись крохотные полки огромных звезд, луна ждала полуночного часа и так дремала каждый день; звон колоколов встревожил пленников сумрачной жизни, крылатых тварей ухающей смерти, заря скрылась под горой облаков — будто разодранные повитухой, метались плывущие поверху ошметья, и из нагромождения пара родилась Дева ночи. Я нашел Диану в легком облачении на влажной пелене тумана. Утонув по пояс, она резвилась на упокоительном ложе, бегала по вздыбливающейся поверхности понуждаемой к движению мягкости. Упав перед ней, я метнул к ее ногам стрелу, я молил об удаче, стоны моей поверженной души прошелестели на моих губах, и она повернулась — я был сражен. Ты, преступный Амур! Я дочь бога, дева ночной любви, я властна ранить только диких зверей. Дева ночной любви? Да ведь Амур — грешный плод такой любви! Властна ранить только диких зверей? А Амур — диких женщин! И ты девственница, прекрасная жена бога? Ты лжешь! Девственницы глумятся над ночью. Скажи, в каких буковых зарослях мог бы нагрянуть на тебя охотник, который сразит прекрасную Охоту? Тут я обнял ее округлые формы, в порыве приник к ее талии, но она оттолкнула меня… О, я несчастный! Понапрасну истер я коленями вершины громадных облачных скал, Диана сокрылась от Амура».
Однажды чудесным вечером автор прогуливался по Варошмайору, модному в то время месту развлечений, и вот, привалившись к дереву, он предался глубокомысленной философии, наблюдая колебания толпы. Как он пишет, многие забавлялись «вращающимся шариком» — чем-то вроде нынешнего волчка, другие ловили мыльные пузыри, третьи сокрушались о потерянном счастье. Вот так дешево можно было развлечься тогда в Варошмайоре. Вандза развлекался тем, что глазел на прогуливающихся барышень:
«Кто не восхищался красотой, кто не обрывал пожухлых лепестков с розы! Осененные радостью, слившись в порыве, бегали по пустынным аллеям. Окручиненные заботами, обняв друг друга, неспешно прохаживались с повислой головой, онемело моргали на верхушки стройных тополей или, бешено зыркая глазами, бродили в прохладной тени, словно отверженные всеми богами сверкающие амбарные долгоносики».
Как можно ходить с повислой головой и все же моргать на верхушки тополей, это еще доступно пониманию, но вот куда деть амбарных долгоносиков? Опять же неясно, почему от них отвернулись все боги.
Так писали по-венгерски в 1806 году! Но есть творения еще чуднее. В следующем 1807 году с переведенным с немецкого языка романом «Альвина» на сцену выступил Янош Лайош Фолнешич. Он вклинил в роман не только обновленные слова, но и свои взгляды на языкотворчество. Во всей мировой литературе нет ничего похожего на ту святую простоту, с какой автор вдруг «обрывает нить повествования» на 169 странице и на протяжении одиннадцати страниц вещает о собственных изысканиях в области языкознания, о так называемом «оженствлении».
