«Обилие „е“ в венгерском языке писатель считал свидетельством против несправедливых утверждений, будто наш язык беден. Пламенная любовь к родине ввела эстета в заблуждение…»
Казинци придерживался, скорее, противоположного мнения. Вот отрывок из знаменитого произведения: «Песнь новообращенного, которую сочинил неизвестный житель Дебрецена в состоянии души, познавшей монашество, истерзанной, но не изверившейся».
Стержень мне — прегрешенье телес.
Ежель ересь, лень, грех не пресечь,
Мне презренье с бесчестьем терпеть,
Ей же ей, мне в геенне ввек тлеть.
Вемь:
[396] везде се веленье небес.
Игра с буквой «е» стремительно распространялась по Венгрии. Литераторы писали друг другу письма, обходясь одной лишь этой гласной, студенты в коллегиях пытались разговаривать только словами с «е». Бела Тот упоминает провинциального священника, чье расположение странствующие школяры могли завоевать, лишь «правильно» ответив на вопрос-липограмму. Если ответ удавался, преподобный отсылал странника на кухню со словами: «В печке тебе перепел с перцем».
Приходской священник из Эгерсалока Адам Орос, о котором еще пойдет речь, на спор прочитал целую проповедь на «е». Конечно, и отдельные слова нужно было пересадить на сдобренную «е» почву. Появились необычные словари:
банкрот — делец без денег;
пуща — лес, где есть вепрь, медведь, тетерев и т. д.
В Венгрии пустила корни еще одна своеобразная разновидность липограмм. Ею увлекся Шамуэл Дярмати,[397] пытаясь доказать гибкость венгерского языка, который, как он считал, играючи может обходиться без определенных артиклей: a, az, e, ez. В доказательство он сочинил соответствующее письмо. Однако тема его — тяжелые семейные обстоятельства — заставляет читателя с чувствительной душой забыть об отсутствии артиклей.
Дярмати также пытался доказать, что венгерский язык прекрасно обходится без глаголов, и призывал «здравомыслящего читателя задуматься над тем, возможно ли писать таким образом на каком-либо другом из известных нам европейских языков?». Он смастерил предлинный репортаж о русско-турецкой войне, действительно, без единого глагола. Я не буду приводить его здесь, потому что существует куда более знаменитое «безглагольное» произведение, в свое время вызвавшее сенсацию, — это повесть уже упоминавшегося Адама Ороса «Ида, или Могила в степи».[398]
«Вот одинокая могила в безмолвной степи, вдалеке от людей, вдалеке от их заботливого попечения. Теперь это лишь изредка место отдохновения погруженного в думы пастыря, только от его слез влажна порой ее земля. Возле могилы липовый крест да замшелый, потемневший памятник, строгий и грустный, как и сама могила. Шатер над ней — тень от ивы. Рядом ручей, весь в белых барашках; на его холмистом берегу меж диких роз и лилий — унылые каменные развалины. В какие же воспоминания погружены эти места?»
История, над которой проливал слезы пастух, довольно банальна и рассказывает о жене ревнивца Тиборца, Иде. Муж мучает и терзает несчастную женщину, а потом решает испытать ее. Следуя стародавнему рецепту, Тиборц придумывает, что едет в Пешт, но с дороги возвращается. Ида в это время грустит дома и в тоске поет песню (естественно, без глаголов). Тут из Трансильвании неожиданно приезжает ее старший брат, подкрадывается к дому и тайком вернувшийся муж. Увидев нежничающую пару, он решает, что они любовники, и застреливает Иду. Обнаружив ошибку, Тиборц понимает, что такому человеку больше нечего делать на этой земле, и другой пулей приканчивает себя самого. Вот монолог доведенной до отчаяния Иды, которая в отсутствие мужа оплакивает свою несчастную судьбу:
«О, сколь сладостно ощущение жизни, сколь сладостна жизнь, самый драгоценный из всех земных даров. Но если суров наш путь, если суровы и полны печали дни нашего пребывания на этой земле, то что же она, как не обманчивый источник, прельстительный для глаз, но дарующий влагу, горькую для губ! Жизнь прекрасна и она — величайший дар, но если вечные ее спутники огорчения и слезы, то что же она, как не тяжкий груз, безрадостное нищенство — сад без цветенья, счастье без блаженства, рай без Господа!»
ТЕРЗАНИЯ ИДЫ
Жизни моей изменница,
Доля моя окаянная,
Нет радостей бедной пленнице
В страхе и покаяниях.
Раб, в кандалы закованный,
Грязный и шелудивый,
В узилище замурованный,
Сколь меня счастливей.
Ему надежда — светило,
Будущего зерцало.
Ах, для меня лишь могила
Новой жизни начало.
Где же небес справедливость?
Божье ли разуменье,
Что родителей милость
Суд всему и решенье?
Что мне каменья и злато?
Что благородство предков?
Если в пышных палатах
Лишь слезы и стоны не редкость.
Счастлив на скалах сумрачных
В рубище ветхом отшельник.
Ибо покой — спутник дум его,
Все ему в утешенье.
Мне же всяк час отрава,
Ревности новы причуды,
Как в круговерти лавы,
Помощи нет ниоткуда.
«Окаянная доля», как я уже упоминал, предрешила Идину смерть. Тиборц укокошил супругу. Затем он просит у лакея другой пистолет и направляет его на незнакомого мужчину. Тот рекомендуется: «Элек Эзвари, старший брат Иды». «Тиборц про себя: — Элек Эзвари? — Элек Эзвари!.. Так что же это? Я проклят на небе, проклят на земле, проклят повсюду. А дальше?.. Ну нет, жизнь чудовищна, жизнь — это рок, проклятье… Ида! О, Ида! Прощенья мне, прощенья…» И второй выстрел пистолета обрывает жизнь Тиборца.
Сколько головоломной работы, сколько труда вложено в маленькую повесть, особенно в стихотворение. А какой успех: три издания за два года.
33. ПАРНАССКИЕ ИГРЫ
Так Янош Дендеши назвал поэтические курьезы, когда, не переставая извиняться, отправил в путь-дорогу два хроностиха.[399] И правильно делал, что извинялся, поскольку трудно найти более неуклюжую и скучную поэтическую форму. Венгерские читатели не очень любили гротесковые поэтические игры.
Центон, стихотворение-эхо, анациклическое стихотворение, палиндром, протеический и ропалический стихи, тавтограмма, фигурные стихи и бог весть какие еще поэтические формы почти неизвестны венгерской поэтике. Желающим собрать богатый урожай следует обратиться к новолатинской, французской и английской литературам, у нас же есть шанс подобрать только скудные крохи. Кроме стихов с «изгнанными» гласными Гергея Эдеша и Варьяша, мне встречалось очень мало «парнасских игр». Исключение составляет леонинский стих, который был чрезвычайно популярен в конце XVIII века.
Но он настолько хорошо всем известен, что приведу всего лишь один пример, и то из-за забавного содержания. Это сочинение маэстро Яноша Дендеши. Сам он не считал опубликованные во множестве леонины «парнасской игрой», но, очевидно по ошибке, вместо Пегаса оседлал коня-качалку, потому что по звучанию его стихи напоминают щелканье хлыста, с которым дети играют в лошадки.
