КАТАЛОГИ НЕНАПИСАННЫХ КНИГ
У много мнящих о себе ученых XVII–XVIII веков была в ходу ныне уже почти позабытая привычка заранее извещать общественное мнение о том, над какими грандиозными и гениальными произведениями они работают и как и где собираются их издавать. Делалось это с целью поддерживать интерес и внимание к их выдающимся умам. В хвастовстве обскакал всех некий Иоханнес Стефанус Штолльбергерус, издавший в 1626 году в Нюрнберге каталог книг, которые он когда-нибудь напишет. Большая часть растрезвоненных им книг, естественно, света не увидела. И не только потому, что просвещенный автор только болтал, а книги эти на самом деле писать вовсе и не собирался. Могли быть препятствия и более серьезные: войны, болезни, а то и смерть самого автора. Потихоньку-полегоньку количество наобещанных разными авторами книг выросло настолько, что возникла потребность в научном подходе к этому явлению — в собирании и переработке накопившегося материала. В конце XVI века немецкий ученый Вельш выступил пионером новой области — составил каталог ненаписанных книг! Называлась эта чудо-работа «Саtalogus librorum ineditorum».[162] Учеными кругами того времени она была легко переварена и как пример взята на вооружение. Голландец Теодор Янсон Альмелейвен решил задачу более научно, на уровне энциклопедии, создав алфавитный каталог обещанных, но никогда не опубликованных книг: «Bibliothеса promissa»[163] (Guoda, 1692). Материала, однако, становилось все больше и больше, и возникла нужда в дополнениях. За что и взялся Рудольф Мартин Меельфюрер, знаменитый ориенталист, издав в 1699 году дополнительный том к библиографии Альмелейвена под названием «Accessines».[164] В предисловии Меельфюрер заявил, что подобные дополнения он считает решением лишь временным, и пообещал, что издаст сводный каталог всего материала.
Добронамеренный ученый сам попался на удочку обещаний писать книги. Обещанная крупная работа сделана не была. Почему? Неизвестно. Но известно, что Якоб Фридрих Райманн, знаменитый историк допотопной литературы, в одной из своих работ этот сводный каталог обещанных и ненаписанных книг включил в могучую когорту ненаписанных книг!
8. ВЫКРУТАСЫ ЦЕНЗУРЫ
Народная сказка Бретани о Жане и глупой женщине:
«Идет себе Жан по дороге и слышит вдруг из одного дома ужасный крик, будто ребенка режут. Вбегает Жан в дом и видит женщину, руки ее в крови, срезает она у своего сына ягодицы.
— Что ты творишь, исчадие ада?!
— Не лезь не в свое дело, болван! Не видишь, что ли, портной заузил штанишки ребенка? Значит, надо подрезать задик ему, чтобы штанишки впору пришлись».
Таковы примерно взаимоотношения между цензурой и литературой. Лишь только, найдя потайную духовную пищу, наливалась литература плотью и штаны цензурного мировоззрения становились узки ей, цензура тут же урезала ее по живому вместо того, чтоб штаны порасставить. По натуре своей цензор — обычный кроткий чиновник, желающий жить в покое и мире. Но, получив в руки красный карандаш, он стервенеет, словно от адского зелья, и карандаш ему уже не карандаш, а копье, чтобы сшибать и закалывать рыцарей мысли. Ум его, привыкший лишь к рубрикам, ничего другого и не воспринимает, и щадит он только ту литературу, которая покорно укладывается в графленые пунктами и параграфами ложа. Отсюда и проистекает трагикомическая двойственность цензорского существа: ужасающее умение вредить, насмерть разить самые блестящие литературные произведения и, с другой стороны, слепота от чрезмерного рвения — сколько раз давил он блоху, думая, что убивает слона. В 1793 году венский министр внутренних дел граф Перген для обоснования указа о запретах счел необходимым изложить свои взгляды на так называемые просветительские брошюры, которые в те времена — очевидно, под влиянием Французской революции — начали появляться на книжном рынке Австрийской империи. «Опыт показывает, — писал Перген, — что это брошюрное просветительство приносит больше вреда, чем пользы. Социальным классам, нуждающимся в элементарном образовании, прививают такие понятия о человеческих правах, которые эти классы воспринять не в состоянии, в результате чего в людских головах воцаряется сумбур и ничего больше. Образованность социальных низов должна соответствовать социальному положению. Простому человеку знаний следует давать ровно столько, сколько необходимо ему для работы, и тогда для своей сферы он будет достаточно просвещен. Это будет приятно ему и выгодно государству. Если дать ему больше, то ум его охватит расстройство, он предастся бессмысленным рассуждениям, захочет в сферы повыше, чем и обречет себя на несчастье и станет опасным для государства. Возвышенные познания пригодны лишь тем, кто в силу своего социального положения призван руководить другими». Таково мнение высокопоставленного графа о духовной пище для «низкопоставленных».
ГЕТЕ, УЛОЖЕННЫЙ В РАМКИ
18 марта 1806 года император Франц издал указ, содержанием которого было ни больше ни меньше, как государственное управление творчеством романистов. Согласно этому указу запрещаются:
1. Какие бы то ни было сентиментальные любовные романы, парализующие здоровое мышление безнравственными фантазиями.
2. Все так называемые романы о гениях (Geniero-mane), в которых главный герой силой своего гения (Kraftgenie) ломает рамки обывательских отношений.
3. Все романы о привидениях, разбойниках и рыцарях.
4. И вообще жанр как таковой, который в презрительном смысле (im verachtlichen Sinne) принято называть романом.
В последний пункт входит уже решительно все. Этот указ, однако, всего лишь капля в море той безграничной ненависти, в котором австрийское и немецкое чиновничество желало утопить художественную литературу. На какое-то время это, возможно, им бы и удалось, не столкнись они с могучим противником — с Гете. Великий князь поэтов, мягко выражаясь, не пользовался популярностью среди немецких князей. Отдавая должное Гете как веймарскому министру и тайному советнику, большинство немецких князей втайне ненавидели его как поэта. Им было невыносимо одно только сознание того, что великий немецкий гений творчеством своим ломает казарменный режим, навязанный власть имущими духовной жизни Германии. Более всего нестерпим был Гете прусскому королю Фридриху Вильгельму III. В прусском государственном архиве было найдено несколько цензурных актов, при чтении которых видишь будто воочию, как беснуется обозлившийся на Гете король. 27 августа 1826 года одно из берлинских литературных обществ праздновало день рождения Гете. «Vossische Zeitung» опубликовала об этих торжествах подробнейший отчет. И 17 сентября берлинскому министру внутренних дел поступило нижеследующее распоряжение его величества:
«В 30-м и 31-м номерах за август месяц „Фоссише Цайтунг“ опубликовала рассказ о торжествах, организованных одним из здешних обществ в честь дня рождения тайного советника Гете; рассказ этот, однако, настолько подробен и настолько неуместно многословен, что превосходит отчеты о коронациях государей. Редакторы могут писать, что хотят, лишь в журналах, не предназначенных для широкой общественности, а газеты о подобного рода торжествах, организованных частными лицами, могут публиковать только краткие заметки. Препоручаю Вам дать соответствующие указания цензорам берлинских газет».
Распоряжение свыше Гете не повредило, как не повредило оно и торжествам по случаю его дня рождения. Сравнивать было не с чем: день рождения Фридриха Вильгельма III широкими кругами немецкой и мировой общественности никогда не отмечался. Но зато в произведения крупнейшего поэта и писателя Германии могли вмешиваться цензоры, и даже самые глупые. В Вене и в Мюнхене был запрещен «Вертер», «Эгмонт» — в Берлине, в Линце — «Фауст». Наиболее постыдные покушения на произведения Гете последовали после смерти поэта. Драмы его шли на сцене возмутительно изуродованными. Но если бы только изуродованными! К усопшему поэту примазалась орда соавторов, которые переписывали и по этикету причесывали неприемлемые для королевского двора выражения.
