Чтобы не нарушать стиль этих сравнений, скажу: многие столетия с тех пор варили свой суп на плите времени, и Великопостный салат с тех пор поиспортился. Да и в старые времена, думаю, нелегко было переварить эти вымученные символы, продавленные через сито аллегорий.

Одному французскому монаху пришла в голову оригинальная мысль: вместо того, чтобы печься о благе душевном одной из своих прихожанок посредством советов и наставлений, он решил в юридической форме обязать ее жить по христианским заветам.

Аббат Жан-Батист Тьер, писатель-теолог и профессор парижского университета, обнаружил необычный документ и опубликовал его в своей книге о религиозных суевериях.[306] Документ этот — брачный договор, заключенный неким отцом Арну, босоногим монахом-кармелитом, выступившим здесь в роли посаженного отца. В Обязательстве жениха слово в слово сказано следующее:

А в чем же клялась, со своей стороны, невеста?

Чушь, конечно, неслыханная; но чушь эта прошла бы без сучка, без задоринки, если б Мадлен не была уже замужем. Христова жена так серьезно отнеслась к новому браку, что стала наотрез отвергать любовные притязания земного супруга. Тот некоторое время сносил вынужденный пост, но затем чаша его терпения переполнилась, и в отчаянии он обратился за помощью к отцам-кармелитам. Те долго качали головами, потом призвали к себе Мадлен, потолковали с ней и — чтобы в дальнейшем у нее не было никаких колебаний в отношении супружеских обязанностей — торжественно объявили брачный договор с Иисусом расторгнутым. А отца Арну, как был, босиком отослали в другой монастырь.

На религиозной литературе не раз пытались греть руки и дельцы с тонким нюхом. Печатная рухлядь выкладывалась в первую очередь под ярмарочными шатрами. Откуда было знать простодушной ярмарочной публике, что за бред ей подсовывают в пахнущей ладаном обложке; покупатели охотно лезли в карман и выкладывали монеты за обещанное душеспасительное чтиво.

На ярмарках близ Парижа в 1816 году, что называется, с руками отрывали одно такое издание. Мой источник[307] не упоминает заголовка, сообщая лишь, что книжка вышла тиражом в 100 000 экземпляров и рассказывала о том, как Святая Елизавета и Святая Бригитта взяли в раю интервью у Иисуса Христа.

— Господи, — спросили они, — мы хотели бы знать, сколько ударов Ты вынес во время страстей Твоих.

Не хочется цитировать целиком эту кощунственную статистику.

Те, кто старался удовлетворить духовный аппетит верующих великопостным салатом и сухарями, изготовленными в печи божьего благолепия, наверняка не думали, что безудержными преувеличениями своими они подадут пример спекулянтам от благолепия, выпустив их на толпу посетителей ярмарочных шатров и балаганов.

Виктор Гюго во время своего изгнания участвовал в богослужении на острове Серк (Шарк), где его поразил странный текст одной песни. Позже он по памяти записал его и опубликовал в собрании своих сочинений. Текст, однако, не был полным. Французские этнографы, обратив на него внимание, начали поиски и с удивлением обнаружили, что и в других местах, особенно в церквах маленьких горных деревушек, паства с благоговением распевает одни и те же стихи, не замечая скрытого в них юмора. Полный текст звучит так:

Что можно перевести примерно следующим образом:

В1806 году во Франции вышла книга «Catechisme de l'Empire francais».[308] Ниже заголовка значилось, что книга утверждена полномочным папским легатом, а еще ниже напечатан был декрет императора Наполеона, согласно которому французская католическая церковь с этого момента должна пользоваться только данным изданием. Верующие могли с благочестивым восторгом порадоваться, что государство и церковь наконец-то обменялись дружеским рукопожатием и теперь общими усилиями будут пролагать верующим путь к загробному блаженству.

В катехизисе, однако, попадались странные вещи; читая, например, изложение и объяснение десяти заповедей, верующие, наверное, только рты открывали. За четвертой заповедью было подложено «кукушкино яйцо», и подложил его сам императорский орел. После заповеди «Чти отца своего и мать свою» шел такой текст: