Когда, разделывая, отрезали голову, она еле влезла в эмалированное ведро. Максимыч взялся отдельно солить добычу, предвкушая ни с чем не сравнимый балык из речного зверя.

На второй день пути Длинный подстрелил оленя. Когда вездеход подъехал к нему, Семён заметил цветастую

тряпочку на рогах и подрезанное ухо. Это говорило о том, что бык отбился от табора эвенков. Выругал Антона за любовь к грудинке. Баскетболист психанул и ушёл вперёд. С ним увязалась Арго. Старуха была неравнодушна к ружью, зная, что если оно на плече человека, значит, будет охота.

Тушу свежевали с неприятным чувством вины, как будто это они сами подстрелили домашнего оленя. Такие ошибки в тайге не прощаются. Застань их сейчас оленевод, ославил бы на весь Алдан.

Пообедали жареной печёнкой, погрузили мясо и вдруг услышали далеко внизу по течению два выстрела.

Последний был какой-то глухой и невнятный.

Семён обеспокоено застыл, глядя в ту сторону.

— Опять Антон кого-то подстрелил! С эвенками я улажу, они часто приезжают за продуктами, но, неужели он ещё одного оленя завалил?

— Не должен, — твёрдо заверил Максимыч, — что он, совсем потерял совесть? Сейчас увидим.

След охотника вскоре потерялся в глухом ельнике. Объехали вокруг и не нашли выхода. Заглушили вездеход.

Покричали — тишина. Семён с тревожным предчувствием выскочил из кабины и позвал всех за собой. Цепью пошли через ельник, заглядывая под коряги.

За кучей навороченного весенним половодьем плавника, скорчившись и поджав под себя ноги, лежал Антон.

Рядом ползала собака с перебитым хребтом, волочила за собой отнявшийся зад. Жалобно скулила, беспомощно смотрела на собравшихся вокруг людей. Семён нагнулся:

— Антон?! Что с тобой? Антон!

Лежащий застонал, очнулся, повёл вокруг мокрыми глазами, выдернул из-под себя правую руку и потянул вверх.

— Конец мне пришел, Семён!

— Что с тобой?! — опять спросил Ковалёв и вдруг увидел, как с протянутой ладони струятся в снег капли крови.

— Дай посмотрю, что у тебя там? Аптечку из вездехода. Бегом!

Длинный опять застонал и всхлипнул:

— Поздно аптечку! Поздно-о-о! Умираю! Почему именно я умру, а вы останетесь?! Почему-у-у? Почему именно я?

Семён перевернул его на спину, оторвал от живота залитые кровью руки Антона и увидел страшную рану в боку. Поискал глазами ружьё. Оно валялось в стороне со сломанным прикладом около убитого рябчика. И он всё понял…

— Зря ты её бил прикладом. Собака привыкла ловить подранков. Ты же охотник, неужели не знал этого. Лежащий скривился в злой усмешке:

— Видно, судьба, начальник. Помнишь, ты мне говорил на рыбалке, что от зла добра не будет? Как в воду глядел, оказался, как всегда, прав. Прости за собаку. Пристрели её, чтобы не мучилась. Я приклад об её спину сломал, и ружье выстрелило. Возьми патрон в кармане, пристрели! Скулит, не могу слышать! Пристрели, прошу тебя.

— Тебя надо пристрелить, истеричка… Фанфурин принёс аптечку, забинтовали раненого и осторожно понесли к вездеходу.

— Грудь поднимите, грудь! Наверное, кровь в легких, не могу дышать, — захрипел он и поник.

Пока готовили из лапника постель в кузове, Семён вернулся в ельник. Поднял ружье, зарядил, держа его как дуэльный пистолет в одной руке, и встретился глазами с Арго! Она уже не скулила, только часто скребла передними лапами умятый снег и хрипела.

Перья рябчика налипли к стесанным клыкам. И вдруг нахлынули на него воспоминания об охотах и скитаниях с ней, послышался её азартный лай и радостный визг при встречах…

— Прости меня, Арго. За то, что не уберёг, прости. Ты спасла меня от медведя, а я не смог спасти от человека.

Прицелился в голову и увидел, как она отвела глаза и прижала уши. Она поняла, что сейчас произойдет, и не хотела смотреть. Умудренная охотничьим опытом, она знала, чем кончается, когда наводят стволы. Заработал двигатель вездехода.

Семён подхватил Арго на руки и понёс на косу. Собака тихонько лизнула запястье. Уложив её рядом с раненым, Ковалёв заскочил в кабину и заторопил Фанфурина:

— Давай, Петро, гони! Может быть, спасём его. На участке Славка Курахов, он хирург, он вытащит. Гони!

— Нет, Иванович, не спасем. Несколько часов промучается, и всё. В войну на такие раны насмотрелся. Это конец. Ах, дурень! Из-за рябчика кинулся на собаку! Ах, дурень…

Вездеход мчался по снегу на предельной скорости, и, когда его подбрасывало на валунах, било днищем о камни, из кузова доносился жуткий крик боли. Пётр сбавлял скорость, старался ехать осторожно, потом опять забывался и выжимал из техники всё, на что она была способна, надеясь довезти раненого живым.

К ночи выехали к устью Большого Орондокита. Заметалось в свете фар оленье стадо.

— Петро! — обрадовался Семён. — Табор! Эвенки. Правь к палаткам!

— Слышу, не кричи. Вижу. Дай Бог, чтобы у них была рация. Может быть, повезет Длинному. До участка ещё километров тридцать осталось, не выдержит он.

— Ночью вертолёт сюда не пришлют, а на участке Славка Курахов!

— Нет! Дальше везти бесполезно. Поверь мне, умрёт в дороге.

— Ладно, сейчас узнаю.

Эвенки обступили вездеход, помогли вынести Антона и уложили его на шкуры в большой палатке. Рация у пастухов оказалась в исправности, но связь должна была быть только утром. Семён долго крутил барашек настройки, пытаясь найти любую радиостанцию, но никто не отзывался. Маленький старый оленевод тронул его за плечо.

— Нацяльник! Помнис, мы за цаем приезжали?

— Помню. Я же вам тогда дал и чай, и сахар.

— Однахо, резать нато парня. Пропадёт.

— Как резать?! — не понял Ковалёв,

— Наго резать, однахо, к утру сдохнет. Доцка у меня ветеринар, Люськой звать. Шибко доцка умный, пусть режет, кишки мыть нато, сшивать нато. Пусть режет, нацяльник? Цто олень, цто целовек, собсем одинаково.

Ковалёв вскочил.

— Зови дочку! Где она?

— Ножик мало-мало точит. Парня нужно привязать к нарте. Спирту дать, у ней е-е-сть спирт, однахо мне не таёт, ему таёт. И будем резать.

Семён позвал старателей, рассказал о ветеринаре. Все отмолчались, один Максимыч поддержал:

— Что ж! Дело привычное. В отряде приходилось обычной ножовкой пилить ноги и руки. Рискнем, Семён! Где нарта, старый? Тащи сюда нарту!

Антона раздели, уложили на шкуры поверх нарт, и пастух сам привязал его накрепко к стойкам полозьев ремённым маутом. На железной печке кипятились инструменты, девушка в тёмном халате невозмутимо готовила капроновые нитки для операции.

Распускала шнур от рыболовной сети на тонкие пряди и бросала их в стакан со спиртом. Антону с трудом влили в рот полкружки разведённого спирта, он закашлял, но так и не пришёл в сознание.

Операцию делали втроем. Отец ветеринара, она сама и Ковалёв. Семён только держал изгибающегося от боли Антона, стараясь не смотреть в сторону Люси, что-то говорил раненому, пытаясь успокоить.

Длинный бредил, рвался, скрипели и трещали нарты. Старик оседлал его ноги и спокойно подсвечивал фонариком в растерзанный живот.

Что-то советовал дочери. За всё это время она не проронила ни слова, только угольками тлели глаза над марлевой повязкой.

Когда наложила последние швы и тугой бинт вокруг пояса лежащего её всю затрясло. Отец обнял за плечи, успокаивая.

— Ну что? — подошел к ним Ковалёв. — Есть надежда?

Она взглянула на него снизу вверх, сняла повязку, и Семён увидел совсем юную и красивую девочку. Если бы отец не сказал о её специальности, наверняка подумал бы, что школьница. Люся улыбнулась и вытерла слёзы.

— Будет жить. Печень не задело, кишки промыла раствором, все сделала, как надо. В городе откроют и досмотрят, если что не так, переделают, заменят нитки. Парень он сильный, выдержит. Другой на его месте уже бы пропал. Утром вертолет увезёт.

— Люся, — смешался Ковалёв, — у меня к вам ещё одна просьба. У моей собаки, кажется, позвоночник переломан. Сделайте ей укол, чтобы не мучилась.