Мистер Леман сидел в крутящемся кресле, закинув ноги на стол и ритмично жуя сигару. Его жена, лет под сорок, хладнокровная, самоуверенная, закаленная за годы гастролей по медвежьим углам, предпочитала расхаживать по кабинету.

— Да уж, голубчик, — говорила она, — посмотрела я на эту твою хваленую труппу.

— И что же? — осторожно подтолкнул ее Леман.

— И репетицию видела. Теперь я знаю, что такое «судьба хуже смерти».

— Вот как? — прорычал мистер Леман. — А ты не ходи на репетиции.

Леман был волевой, крупный, мощный мужчина, склонный дышать тяжело в минуты профессионального напряжения.

Костюм его был достаточно скромным, разве что рубашка несколько ярковата, но все-таки казалось, что одет он крикливо, вероятно, из-за шляпы «дерби», которую он не снимал никогда. Даже люди с крайне богатым воображением не могли представить его без этой шляпы.

Однако и Фанни была не из тех женщин, кого легко запугать. Ровным голосом она продолжала:

— Да, голубчик, шоу у тебя историческое. Летосчисление станут вести со дня премьеры.

Леман беспокойно поерзал в крутящемся кресле. Рука его, потянувшаяся было почесать голову, наткнулась на шляпу, и он почерпнул силы в этом головном уборе.

— Слушай, а каким боком это тебя-то касается? — нежно осведомился он. — Деньги ведь не твои, верно?

— Были бы мои, дай я слабину. Но я устояла.

— Ну и отлично. А когда ты презрела долг жены, я отправился за угол к Лестеру Бардетту, и он тут же вложил двадцать штук. Вот так! Чек он даст сегодня.

— Пусть лучше он, чем я! Поберегу уж свои наличные.

Джо кисло взглянул на жену. Эти наличные были животрепещущей темой. Нет, все-таки нужно принять закон против того, чтобы жена клала деньги на свое имя, опять подумал он, вторя чувствам многих бродвейских мужей.

— Вообще-то после всего, что я для тебя сделал, могла бы хоть благодарность проявить, — угрюмо проворчал он. — У тебя не было бы ни пенни, если бы я не выдернул тебя из техасского кабака и не вставил твой номер в настоящий водевиль. Фанита! Величайшая Жонглерша! — с едкой иронией воскликнул он. — Да если б не я, ты бы до сих пор подбрасывала свои четыре булавы в каком-нибудь фиговом представлении.

Фанни взорвалась. Она не могла вынести, когда оскорбляли ее профессиональную гордость.

— Прямо, четыре! Я работала с шестью булавами, и мне орали «браво». Сколько лет держался номер…

— Угу. И нет сцены между Нью-Йорком и Калифорнией, где не осталось бы вмятин от твоих булав. А в первых пяти рядах и сидеть никому не разрешали. Фанита, ха-ха!

— Да, Фанита! Я и сегодня так же хороша.

— Почти.

— Ладно-ладно, — небрежно отмахнулась Фанни. — Я была никуда не годной жонглершей, а ты великим агентом. Но и дом, и участок во Фрипорте купила я. Не говоря уж о моих сбережениях. Послушай, Джо, — смягчилась она, как всегда смягчалась, разрядившись в домашней ссоре, — это ведь не твой конек. Почему бы тебе снова не заняться водевилями? Уж на этом-то ты собаку съел.

— Потому что я не желаю. Ясно?

Фанни вздохнула. Случайный зритель ни за что бы не подумал, но она любит этого человека — тупоголового, с сигарой, шляпой «дерби» на макушке.

— Ладно, — смирилась она, — поступай, как знаешь. Давай, гони это шоу, и мы с тобой посмотрим, как оно станет историческим.

— Не волнуйся, станет, хотя ты и в насмешку говоришь. Подумай сама, какое шоу не станет сенсацией, если главную роль играет Мэрвин Поттер? Каждая женщина в Америке бросится на него смотреть.

— Если он не сожжет театр в первый вечер. От него только этого и жди. Я бы лучше управлялась с полной тележкой обезьян, чем с этим придурком. Сомневаюсь, что зрители станут платить даже за Мэрвина Поттера, когда разнесется слух об этой актрисе.

— Мисс Уиттекер прекрасно сыграет.

— Это ее так зовут? Кто она, собственно?

— Знаешь Джека МакКлюра?

— Она что, его мамочка?

— Золовка! Сестра его жены. А потому, уж, пожалуйста, не откалывай при Джеке этих своих шуточек.

Фанни серьезно кивнула.

— Так вот почему она в шоу.

— Нет, не потому. Она и сама по себе хороша.

— Ну да, если кому нравятся пышнотелые дамы былых времен. На репетиции я застала сцену, где она взбирается на яблоню в семейном саду. Деревья вам придется изготовлять из железобетона, — заключила Фанни и, сомневаясь, что ей удастся выдать заключительную реплику удачнее, одарила на прощание супруга ласковой улыбкой.

Несколько минут спустя в кабинет вошла девушка, при виде которой Простак, будь он тут, пошатнулся бы и с трудом удержал глаза в орбитах. Светловолосая, в шляпке, похожей на фруктовый салат. В ее голубых глазах, остановившихся на мистере Лемане, мерцало скрытое веселье. Для Эйлин Мур, его секретарши, хозяин был неистощимым источником развлечений.

Мистер Леман, крутанувшись на кресле, окинул девушку воинственным взглядом. Ничто в его манерах не намекало, что он находит в ней хоть тень девичьей привлекательности, сразившей наповал Простака на Мэдисон-авеню. Душа у него еще саднила от недавней стычки, и путеводная звезда жизни Фотерингей-Фиппса была всего лишь подвернувшейся во время под руку подчиненной, на которую можно выплеснуть накопившиеся эмоции.

— Эй, вы!

— Да, адмирал?

— Где это вы были?

— В кафе, адмирал.

— Не очень-то вы торопились обратно. И не смейте называть меня адмиралом. Вы что, думаете, я плачу за то, чтобы вы жевали день напролет?

— А вы мне вообще не платите. Вы мне уже за две недели задолжали. И знаете, — Эйлин чувствовала, что такие вещи надо душить на корню, — в контракте оговорен час на обед. Именно час я и отсутствовала, не больше, не меньше. Так что отстаньте, Саймон Легри, и выбросьте свой кожаный кнут. Вам что, неизвестно, что Линкольн уже освободил рабов? Вы никогда газет не читаете?

Леман заворчал. С Фанитой, Величайшей Жонглершей Мира, он еще мог надеяться, что иногда настоит на своем, но когда он пытался препираться с этой девушкой, то всегда остро ощущал комплекс неполноценности. Если бы он не задолжал ей двухнедельную зарплату, угрюмо подумал Леман, то давным-давно выкинул бы ее, потому что она, по его мнению, нахальна, как свежевылупившийся цыпленок.

— Ладно, — сдался он, — пишите письма.

Она написала с десяток писем, босс обожал их диктовать. Вскоре наступило затишье, и, как всегда в таких случаях, Эйлин разговорилась. Девушкой она была милой, дружелюбной, и ей хотелось, чтобы всем было весело. Она поискала возвышенную и занимательную тему. На минуточку призадумалась, не поболтать ли о новой шляпке, но решила, и вполне правильно, что этот предмет не увлечет аудиторию.

— Сегодня утром я видела на репетиции миссис Леман, — поделилась она, чувствуя, что это более острая тема.

— Да?

— Она такая забавная, правда?

— Прямо до колик, — угрюмо проговорил мистер Леман.

— А как зовут актрису, которая играет героиню?

— Глэдис Уиттекер.

— Глэдис Уиттекер, — задумчиво повторила секретарша. — У нее такой темперамент. Ведь миссис Леман даже с ней не разговаривала!

Ужасная мысль змеей вползла в голову Лемана: — То есть Фанни откалывала свои шуточки? — содрогнулся он.

— Она только спросила.

— О чем? Сколько эта Глэдис весит? В каком году родилась?

— Нет-нет. Хотя она и правда слишком пышна и старовата для своей роли.

— Я так не считаю.

— А миссис Леман считает. Мы смотрели ту сцену, где мисс Уиттекер залезает на яблоню, и миссис Леман спросила у режиссера: «Какой на ней будет костюм в этой сцене?» Режиссер ответил: «Голубенькие бриджи».

Леман тихонько застонал. Вот оно! Перст судьбы!

— «Голубенькие бриджи», — ответил режиссер. А миссис Леман и скажи: «Не забудьте, когда будет хохот, опустить занавес».

— К вам мисс Уиттекер, сэр, — объявил прыщавый юнец, появляясь в дверях.

— Вкати ее на инвалидном кресле, — распорядилась Эйлин.

Леман обрушился на секретаршу с необузданным жаром дикого зверя, угодившего лапой в капкан.