Итак, замысел не удался; двух из своих советчиков — жрецов, прорицателей, колдунов они даже принесли в искупительную жертву, как мы впоследствии узнали. Потери тлашкальцев были велики, мы же потеряли лишь одного из наших семпоальских друзей убитым, да двух ранеными.

Впрочем, наутро и мы сильно сдали. Ведь во всем лагере не было ни одного, кто за этот поход не получил бы раны, а 45 человек умерли от ран, болезней или холода; многие неоднократно болели, да и сейчас 12 товарищей лежали пластом; сам Кортес, а также падре Ольмедо сильно страдали лихорадкой. Угнетало и мучило нас также полное отсутствие здесь соли. И невольно вырастали горькие сомнения: не смешно ли нам, больным и ослабевшим, идти походом против великого Мотекусомы с его многими армиями, даже если Тлашкала нас и пропустит? Угнетенность наша росла, тем более что мы вновь отправили пленных с предложением мира, а ответа все еще не получали.

Не унывала лишь донья Марина, родом индеанка, но с великим, бестрепетным сердцем. Всюду и везде она была вместе с нами, будь то днем или ночью; никогда она не выказывала малодушия и даже тревоги, хотя отлично знала, каковы наши дела. Заслуги ее безмерно велики: переговоры вела она, и таким тоном, будто от нас лишь зависит гибель или спасение данной страны! Последним пленникам, например, она поручила сказать, что мы готовы простить все случившееся, даже… убиение нашего товарища-коня, но что терпение наше истощается и гнев наш будет ужасен…

На сей раз Бог внушил знатнейшим тлашкальским касикам — Машишкацину и старому Шикотенкатлю иначе отнестись к нашим посланным. Собрано было Большое Собрание, и взвешены все обстоятельства. Больше всего повлияло, что мы, несомненно, не друзья и союзники Мешико, который вот уж 100 лет враждует с Тлашкалой, уводит людей, разрушает обмен, так что нельзя достать ни соли, ни хлопка. Правильнее поэтому бороться не против нас, а вместе с нами против Мотекусомы, общего врага, а посему послать к нам посольство, продовольствие, женщин. Так и порешили касики. Но молодой Шикотенкатль, не присутствовавший на Собрании, и слышать не хотел о примирении, а, наоборот, готовил новое ночное нападение. Дошло до того, что он отказался от повиновения Совету, а тот, в свою очередь, запретил начальникам отдельных частей исполнять приказы Шикотенкатля-сына. Урезонить его должны были те четыре посла, какие направлялись к нам, но и они, опасаясь молодого сумасброда, пошли кружным путем.

Два дня прошли спокойно, и Кортес, всегда советовавшийся с нами по всем делам, предложил нам небольшую ночную экспедицию в соседний городок Сумпансинго — не для избиения или устрашения, а лишь для провианта. Часа за два до восхода солнца мы вышли; участвовали все более или менее здоровые, между прочим, 6 всадников, 10 арбалетчиков и 8 аркебузников. Команду принял сам Кортес, жестоко еще страдавший от лихорадки.

Было совсем темно, и с гор веял ледяной ветер. Не только люди, но и лошади сильно остудились, и два коня заболели опасно. Вообще было много признаков неудачи, и суеверные люди стали болтать о возможности большого несчастья. Но Кортес нас успокаивал, и мы благополучно подошли к самому городу.

Продвижение наше было замечено, и все население спасалось в поспешном бегстве ввиду диких россказней, что мы убиваем всех, не щадя ни возраста, ни пола, пожираем сердца врагов и тому подобное. Видя весь этот переполох, мы нарочно задержались на обширном дворе при нескольких cues [(пирамидах храмов)], пока не рассвело, и тогда жрецы и старики, наблюдавшие за нами, решились подойти и заговорить. Начали они с извинений, что не оказали нам ни почестей, ни поддержки припасами, но в этом виноват молодой Шикотенкатль, стоявший вблизи и запретивший сношения с нами.

Кортес, через донью Марину, успокоил их и велел им идти к касикам главного города с сообщением обо всем виденном и слышанном и новыми предложениями мира, а пока прислать 20 индейцев с продуктами. Так они и сделали, и вскоре у нас были и хлеб, и куры, и даже две индеанки. Весело вернулись мы в лагерь, который с тех пор неоднократно снабжался припасами из городка Сумпансинго, несмотря на недовольство Шикотенкатля.

И все же в лагере было неблагополучно. Прежнее уныние выросло, особенно за наше ночное отсутствие, в нечто более опасное. Особенно недовольны были лица, имевшие поместья и индейцев на Кубе. Смертельно надоели им шатания по чужим землям, раны, лишения, холод. Выбрали они семь человек — имена их, чести ради, не хочу называть — для переговоров с Кортесом, начали ласково и вкрадчиво, а кончили требованиями и почти угрозами. Мера напастей переполнена! Дальше ждать — испытывать Бога! Безумием было уничтожать корабли, чего не делали ни римляне, ни сам Александр… Кортес отвечал им решительно, порой пространно, да так пристыдил, что им пришлось ретироваться. Конечно, было еще немало ропота, проклятий, косых взглядов и тайных разговоров, но прямое послушание соблюдалось, и в крутых мерах не было нужды.

Нелады были и у врагов. Совет Тлашкалы в четвертый уже раз запрещал молодому Шикотенкатлю враждебные действия против нас, и все же он плохо подчинялся или как бы издевался. Так, от него пришли 40 индейцев со съестными припасами, копалом и перьями попугаев, в сопровождении 4 старух. Как будто пришли с миром, а на деле — с издевкой: «Если вы страшные teules [(божества)], как уверяют жители Семпоалы, то примите в жертву присылаемых женщин и съешьте их; если вы добрые teules, то удовлетворитесь курением копала и перьями; а коли люди — кушайте присланные яства…» Индейцы-носильщики между тем всюду шныряли и вынюхивали, то уходили из лагеря, то приходили, иногда заменяясь другими лицами, и ясно было, что они шпионы. Кортес поэтому велел двух из них, на вид наиболее почтенных, схватить и расспросить, и они быстро сознались, с какой целью их послал Шикотенкатль, стоявший недалеко наготове с войском в 20 000 человек. То же сказали и другие. Тогда Кортес объявил об этом по лагерю; все наличные шпионы были схвачены — числом 17, — и Кортес велел некоторым отрубить большой палец, другим всю кисть и в таком виде вернуть их обратно к Шикотенкатлю. Вид этих несчастных сильно подействовал на Шикотенкатля, который уже готов был дать сигнал к наступлению; он сразу присмирел, тем более что один из крупнейших его соначальников отказал ему в повиновении и ушел со своими отрядами.

Так мы висели между миром и войной, деятельно готовя стрелы и исправляя свое оружие. Вдруг впопыхах прибежал солдат с передовых постов с сообщением, что по дороге из Тлашкалы показалось множество индейцев, нагруженных тяжелыми тюками. Вслед за ним прискакал всадник с тем же известием и прибавил, что караван совсем уже приблизился к нашему лагерю и лишь на время остановился для отдыха.

Кортес и все мы очень обрадовались доброй вести, твердо уповая, что это начало настоящего мира. Приказано было не бить тревоги и вообще сделать вид, будто мы ничего не ждем особенного.

При приближении к лагерю из рядов носильщиков вышло четверо знатных, приветствовали нас в знак дружбы наклонением головы и прямо направились к хижине Кортеса. Здесь они рукою дотронулись до земли, поцеловали землю у его ног, три раза поклонились, всего его окурили копалом и затем передали поручение великих касиков Тлашкалы и всех их союзников, друзей и сродников. Пусть отныне будет мир, полный мир; ибо войну они начали потому, что многие годы окружены обманом и хитростью Мотекусомы, а посему не могли поверить нашим заверениям, видя в них новую ловушку того же Мотекусомы, теперь же они просят прощения за все содеянное, и пусть примут принесенное ими продовольствие в знак мира и дружбы; через двое суток прибудет и Шикотенкатль с другими начальниками для выражения тех же чувств.

Закончив речь, они вновь преклонились до земли и вновь поцеловали землю у ног Кортеса. Но тот ответил им с великим достоинством и мрачным взором, что мало у него причин верить их мирным заверениям, что он уж совсем решился стереть с лица земли город их великих касиков, но раз уж они явились с просьбой о прощении, он готов сменить гнев на милость, пусть только придут к нему сами их великие касики, а не подручные люди1.