Только две дамы отошли от общего благодушного настроя этой приветственной встречи. Говорили они не больше пары минут каждая, но их слова прозвучали зловеще. "Ядро курса может оказаться тяжелым", — сказала Эстер Саймон. Она была невысокой, доброжелательной женщиной, говорившей мягким тоном, явно направленным на то, чтобы нас успокоить и подбодрить. От нас она хотела, чтобы мы поняли, что можем в любой момент зайти к ней побеседовать. Как она сама, так и все ее сотрудники умеют слушать. Они могли бы посоветовать группы поддержки. При необходимости могли бы даже направить к профессиональным психологам. Саймон была настолько ласковой, что меня это начало нервировать. "Стенфордская бизнес-школа очень хорошо знает, — казалось, намекала она, — что многим из вас понадобится психиатрическая помощь".
Соня Йенсен, заведующая административным отделом, была высокой, миловидной дамой, говорившей со шведским акцентом. "Фне учепных классоф фы толшны прафильно есть и оттыхать, — сказал она. — Но самое глафное, фы толшны слетить за сфоим фременем, планируя его от момента пробуштения фплоть то фосфрашения ф крофать, оттавая учепе семь тней ф нетелю".
— Не теряйте таше тесять минут.
Десять минут?! Я подумал, что она, в какой-то степени, нас разыгрывает и что вот-вот расскажет какую-нибудь шутку или, по крайней мере, улыбнется. Она же просто повернулась спиной к микрофону и угрюмо проследовала на свое место.
Когда ориентация закончилась, я со своими однокурсниками вернулся во внутренний дворик. Там уже были расставлены столы, нагруженные чипсами, тостами, галетами, газировкой и пивом. Дворик заполнило жужжание голосов, пока мы занимались церемонией взаимных знакомств, пожимая руки и затем отступая на пару шагов назад, помахивая в воздухе банками с пивом и содовой водой и интересуясь друг у друга, какими такими ветрами нас занесло в Стенфорд.
Директор приемной комиссии ознакомил нас с краткой статистической сводкой, сообщив, что 333 студента нашего курса окончили 127 вузов и приехали сюда из 21 страны. Самому старшему из нас было сорок два, что почти вдвое больше возраста самого младшего, коему исполнилось пока что двадцать два, причем средний возраст составлял двадцать семь с половиной. Шестой части студентов было за тридцать, еще одной трети тридцать исполнится к моменту нашего выпуска. Женщин насчитывалось восемьдесят три человека, чуть меньше одной четвертой численности курса.
Но статистика не давала никакой возможности понять прошлые достижения студентов. Лишь за первую четверть часа во дворике я познакомился с летчиком ВМФ, который сажал самолеты на авианосцы, с тремя врачами, бывшим футбольным защитником из команды "Кливленд Браунс" и пилотом вертолета из корпуса береговой охраны, который во время своей службы ежемесячно делал по несколько вылетов на перехват контрабандистов с наркотиками. На пару минут я присоединился к группе, состоявшей из профессионального рок-музыканта, инженера-нефтяника из Экксона и еще одного молодого человека, только что возвратившегося из ленинградской аспирантуры, чьим хобби, как он выразился, было "капиталистическое окружение". Позже я представился двадцатипятилетнему парню, недавно вернувшемуся из яхтенного плавания по Тихому океану. Он оплатил путешествие из гонорара, полученного за свою конструкцию более легкой, комфортабельной и привлекательной инвалидной коляски, которую он продал фирме-изготовителю медицинского оборудования. Среди женщин нашего курса я встретил классическую пианистку, нейрохирурга и финансового директора предвыборной президентской кампании.
Сразу стало ясно, что мои однокурсники обладают уверенностью в своих силах, умом и талантом. Хотя мне уже приходилось работать с одаренными людьми в Белом доме, я никогда не встречал группу, подобную нашей, где каждый человек мог столь ярко себя приподнести и просто лучился во все стороны жизненной энергией. Эти женщины и молодые люди даже выглядели совершенными, почти все загорелые и в отличной физической форме.
Не это ли дети достатка? Или, напротив, они приобрели такую силу воли, выбравшись из бедности и темноты? Позднее я узнал, что студенческая группа состояла из представителей обоих слоев. Один из моих однокурсников был сыном миллиардера, другой вышел из семьи одних из самых влиятельных бизнесменов Голливуда. На другом конце шкалы был студент, выросший в латинском баррио Лос-Анджелеса, еще один — в зловещем пуэрториканском гетто Бруклина. Но в тот первый день, ходя по внутреннему дворику, дифференциации я не заметил. В Англии, где я занимался в аспирантуре, классовые различия лежали прямо на поверхности, в произношении, стиле одежды, даже посадке головы. Но здесь акцент ни о чем не говорил. Одежда? Богатые, бедные, представители среднего класса — все они одевались по калифорнийской моде: шорты, яркие футболки или тенниски, кроссовки или сандалии.
Сам я, определенно, был выходцем из среднего класса. Мой дебют, выведший меня в мир через порог Белого дома, может прозвучать впечатляюще, но он не сделал меня ни богатым, ни дал умения или навыков, которые я мог бы продать на рынке труда: спрос на спич-райтеров для президентов довольно ограничен. Я пришел в Стенфорд ради нового старта, следуя американской логике: если родная почва истощилась, собирай пожитки и уходи на Запад.
Нынче я обнаружил, что многие из моих однокурсников именно так и поступили.
— Я просто понял, что не желаю потратить свою жизнь бухгалтером, — сказал мне студент из бруклинского гетто. — Я видел ребят, работавших на переднем крае, заключавших колоссальные сделки, пока я корпел над цифрами. И я сказал себе: "Эй, я ничуть не хуже. Но прямо сейчас моя жизнь катится по проторенной колее. Мне надо выбираться".
Высокая брюнетка, бывшая актриса, выросшая на Среднем Западе, окончила университет Индианы по классу актерского мастерства, потом потратила пять лет в Нью-Йорке, пытаясь пробиться. "Уже стало тошнить от этого. То импресарио говорят, что ты слишком толстая, то слишком худая, или что тебе надо волосы перекрасить или носить цветные линзы. Самой лучшей работой у меня были ангажементы солисткой на круизы. Платили неплохо и как только агентства тебя хорошо узнают, можно работать целыми зимами. Но потратить жизнь, распевая перед вдовами? Черта с два".
Даже те, кто попал в Стенфорд ради карьерного роста, надеялись, что эта бизнес-школа даст им шанс начать нечто новое. "Я два года проработал аналитиком в Голдмане, — сказал мне один инвестиционный банкир. — После этого от тебя просто-таки ожидается, что ты отправишься учиться в бизнес-школу и затем опять вернешься в Голдман. Но что мне на самом деле хочется, так это заняться настоящим предпринимательством, может даже, открыть свой бизнес".
Американизм всей этой сцены во внутреннем дворике казался ее лейтмотивом, по крайней мере, для кандидата в МБА, который только что потратил несколько лет на сочинение президентских выступлений. Сюда пришли люди, собиравшиеся что-то из себя сделать. Даже студенты-иностранцы, типа Конора, казалось, тоже были одержимы духом американских первопроходцев: "это в моих силах". "Настало время идти вперед, — говорил Конор. — Я сюда пришел ради нового старта". Происхождение, статус, прошлая жизнь — ничего из этого не играло роли. В бизнес-школе мы собирались переделать самих себя.
Так как у Джо и Филиппа уже имелись планы на ужин, тем вечером я остался один в нашем доме и хотя несколькими часами ранее испытывал радостную приподнятость, сейчас, в сумерках, в ожидании своего первого дня учебы, я ощущал себя подавленно. Я налил бокал вина и забрался в горячую ванну, которая — после того, как Джо отыскал рычажки и краники — была уже попрохладней. Мотор рычал, вода кипела пузырями, а я размышлял над своим положением.
Утром мне предстоит удариться лбом об «ядро». Имелся в виду основной курс учебной программы, тринадцать предметов, по которым каждый кандидат на стенфордский МБА должен получить либо проходной балл, либо оказаться отчисленным. Поскольку студенты-первокурсники должны были осваивать по пять предметов в семестре, коих насчитывалось общим число три, каждый по десять недель, мы все предвкушали возможность выбора двух факультативных предметов в весенний семестр. Но первые тринадцать — «ядро» — диктовались сверху.
