Я вернулся. Я болен. Два этих факта идут рука об руку.

В самые первые выходные зимнего семестра и большую часть следующей недели моя температура подскочила чуть ли не к 100 градусам.[18] Вялотекущая лихорадка. Болела голова. Воспалилось горло. Слабость от глотания множества антигистаминовых пилюль.

Утешало то, что многие из однокурсников тоже приболели. В классах на первой неделе стоял звуковой фон, как в джунглях: шмыганье носом, кашель, чихание, трубное высмаркивание. На обеде в понедельник Конор вытащил из сумки зеленую баночку, открыл ее и высыпал на ладонь пять крупных таблеток цвета овсяных хлопьев. "Витамин С, — пояснил Конор. — Гриппую". В нашем доме в Портола-Вэлли один Джо оставался в добром здравии: жизнь в Нью-Джерси наградила его такой закалкой, что ни один микроб не решался напасть. Что же касается Филиппа, я как-то ночью застал его на кухне, он делал себе травяной настой для полоскания. "Олло олит", — проквакал он.

Не надо быть выпускником медвуза, чтобы понять, в чем дело. Осенний семестр износил людей. В рождественские каникулы они путешествовали, катались на лыжах, допоздна просиживали с друзьями и праздновали свою передышку в мучениях. Это все полезно для души, но вредно для иммунной системы. К началу зимнего семестра и я и мои однокурсники напоминали ходячие музеи вирусологии, нося с собой штаммы из всех тех мест, где побывали на каникулах, включая большинство регионов Соединенных Штатов и отдельных мест Европы, Латинской Америки и Азии.

Между тем, единственный вид жизнедеятельности, который поощряла калифорнийская погода, был постельный режим. Та погода, о которой я привык думать, как о типичной особенности осеннего семестра — солнце, низкая влажность, умеренная температура — исчезла, будто ее вовсе не бывало. Все первые десять дней шел дождь, если, конечно, «дождем» можно назвать воду, которую ветер заставлял лететь горизонтально. Осенью туман поднимался к десяти часам, самое позднее, к одиннадцати. Сейчас же промозглый утренний туман вообще перестал подниматься, вместо этого переходя в липкий дневной туман, потом в мокрый вечерний, а затем и в гнетущую, наводящую тоску ночную изморось. Уже не щеголявшие в шортах и теннисках студенты перемещались по кэмпусу, втянув голову в плечи, в наглухо застегнутых пуховиках, пряча руки в карманах джинсов. Впервые до меня дошел смысл фразы в одной из песен Франка Синатры, "The Lady is a Tramp", которая раньше меня всегда ставила в недоумение: "Она ненавидит Калифорнию, где холодно и сыро". Возбуждение — то самое постоянное чувство опасности, которое бизнес-школа вызывала в первом семестре, — уступило место своего рода тупой, пульсирующей боли.

Не то чтобы опасность миновала.

В конечном итоге я получил-таки удовлетворительные оценки за осенний семестр, тем самым окончательно разделавшись с одним из аспектов разворачивающейся драмы: "Отчислят ли меня за неуспеваемость?" По-видимому, нет, доказательством чему были мои отметки: «P-плюс» за "Организационную бихейвиористику" и «микро», и по «Р» за все остальное, включая «лесоводство». И все же зимний семестр ставил передо мной более глубокий вопрос. Кого — или что — сделает из меня бизнес-школа?

— Питер, будь осторожен, — подмигивая, однажды сказал Стивен, когда мы с ним сидели за эггногом[19] в рождественские каникулы. — Если вернешься, Стенфорд вполне может превратить тебя в человека, который умеет зарабатывать. Я, можно сказать, так и вижу твою карточку в выпускном альбоме: "В нем умер поэт".

Стивен подшучивал, но был прав. Горло дерет, в голове стучит тупая боль, а мне приходится сражаться с «ядреными» предметами, упорно продолжавшими вытеснять мое вербальное и интуитивное восприятие жизни набором строгих, математических методов, систематически строя во мне новое «я». Ближе к концу семестра в Стенфорд приедут вербовщики интервьюировать наш курс для летней практики в области банковского бизнеса, менеджмент-консалтинга, производства и маркетинга, давая студентам шанс, так сказать, примерить на себя совершенно новые лица, как если бы мы пробовали прицепить каучуковые носы и подбородки, отыскивая тот профиль, который нам понравится.

Вернувшись обратно, я, фигурально выражаясь, обязал себя лежать на операционном столе, позволяя профессорам фаршировать мне голову практическими примерами, формулами и толстыми, нечитабельными книгами, в то время как мои же однокурсники протягивали им скальпели и помогали накладывать швы. Я надеялся, что эта хирургия превратит меня в нового, динамичного и предприимчивого человека, способного зарабатывать крупные суммы — надеялся, что уже не буду поэтом. Но в любой операционной есть место для ошибок, даже в самых рутинных процедурах. Однако вот эта текущая операция, трансформация интеллекта и души, была чревата смертельной опасностью.

И все же трудно обращать внимание на смертельные опасности, когда у тебя голова горит, а ноги стынут. Все, что я по большей части испытывал за первую пару недель, было лихорадочным ознобом.

Случай, произошедший как-то в обеденный перерыв, иллюстрирует настроение в новый, зимний семестр. Марти, мой однокурсник, хорошо владевший восточными языками, присел ко мне за столик и начал, по своему обыкновению, по-детски хвастаться, как много он путешествовал по Китаю, упоминая Пекин, Шанхай и полудюжину прочих городов. Мне это так и показалось: детское хвастовство. "Марти, — подумал я вдруг, — брось ты это дело. Ведь ты не так уж и интересен…" Мгновением спустя я понял, что случилось нечто важное, что произошло драматическое событие, как если бы молодой супруг впервые пожаловал к завтраку, не побрившись. Романтика покинула бизнес-школу.

Признаю, что тем семестром была в нашем настроении и положительная сторона. Она позволила мне и моим однокурсникам стать более человечными.

Осенью студенты слишком много энергии отдавали на то, чтобы произвести друг на друга впечатление. Марти так и норовил завести разговор про Китай. Один из бывших врачей несколько раз появлялся на занятиях в зеленой форменной рубашке и при галстуке-шнурке, лишний раз подчеркивая и напоминая всем, что у него медицинская степень. Я лично за обедом провоцировал вопросы про Белый дом. "Какой он вообще, президент? Что это такое — писать для него речи?" Разговоры про Белый дом возвращали меня на знакомую почву, создавая комфортабельное чувство, будто я человек опытный, много знающий и повидавший. Всю осень я лез из кожи вон, чтобы не просто справиться с нагрузкой, но и убедить однокурсников, что я кое-что из себя представляю. К зимнему семестру мы стали рассматривать друг друга уже не как коллекцию ходячих автобиографий, а скорее как личности. Мне задавали все меньше вопросов про Белый дом и я от этого не страдал.

В Портола-Вэлли наш дом постепенно лишился атрибутов холостяцкого общежития и приобрел атмосферу более или менее нормального жилища. Джо, Филипп и я приклеили к холодильнику расписание, кто и когда должен выносить мусор или чистить нашу кадку раствором хлорки. Для закупки продуктов мы скидывались в складчину.

В выходные перед началом семестра вечно бережливый Джо объявил, что собрался все нужное для дома купить в «Прайс-клубе», огромном, как склад, магазине, где можно было приобрести что хочешь, от продуктов до компьютерных принтеров, и с большой скидкой. Я поехал вместе с ним. Когда мы вернулись, Филипп чуть ли не с ужасом следил, как мы вытаскиваем из машины картонки промышленных габаритов, набитые рулонами туалетной бумаги, пакетами с чипсами и индивидуально упакованными куриными грудками. Хоть он и был швейцарцем, в Филиппе текло достаточно французской крови, чтобы серьезно ценить хорошую кухню. На куриные грудки он взирал с особенной неприязнью.