Я отметил, что сегодня, в первый декабрьский день, температура достигла почти семидесяти градусов[16] и что после того, как рассеялся утренний туман, всю местность залил солнечный свет. Чем ближе сессия, тем сильнее вся эта красота начинает действовать на нервы. У меня нехорошие предчувствия, я устал и подавлен. Хочется дождя со снегом.

Саймон настолько смутила мой дух, что последние две недели семестра я начинал свои дни в 6.30, прямо как она и призывала делать. Я выбирался на пробежку среди промозглых, туманных холмов, потом съедал яичницу-болтунью из пары яиц, подзаряжаясь белком. К 8.00 я уже был в состоянии боевой готовности, это так, но к 8.30 начинал клевать носом, сидя в классе. По вечерам я занимался даже в еще большем одиночестве. То же самое делали и Филипп с Джо. Когда это становилось непереносимым, мы выползали на кухню.

— Хочу на горные лыжи, — регулярно жаловался Филипп. Он страдал не по Швейцарии, а по озеру Тахо.[17]

— Всю жизнь мечтал покататься на лыжах на американском Западе, — говорил Филипп. — В Швейцарии всем известно, что на Сьерра-Невада не такой снег, как у нас, более легкий и глубокий. Вот уже и в газетах пишут, что на Тахо начались первые серьезные снегопады. Но швейцарскому мальчишке надо сидеть в своей комнате и учиться…

Джо кругами ходил по кухне, ладонями сжимая кружку, как в тисках. "Мне надо по первому классу сдать эти экзамены", — повторял он. Джо считал, что получить как можно больше «H» — это серьезный карьерный фактор, хотя Стенфорд запретил корпоративным вербовщикам задавать студентам вопросы про их оценки.

— А-а, да пусть им не разрешается спрашивать напрямую, — спорил Джо. — Но я вам говорю, у них нюх на «Н», будьте спокойны.

Джо допивал кофе, потом прыжками взбегал по лестнице, возвращаясь работать в свою каморку. Мы с Филиппом еще оставались посидеть, но ненадолго. Филипп решил превратить минимум одну из своих "Р с плюсом" в полновесную «Н», а мне еще оставалось разделаться с "U".

Как-то утром, на седьмой неделе семестра, мы пришли на очередное занятие по «лесоводству», заняли свои места и потом просто сидели, следя, как минутная стрелка на настенных часах перевалила через 8.00, затем 8.15… 8.30… Никаких следов профессора Кемаля. Студенты уже начали вставать, чтобы покинуть аудиторию ("Должно быть, у Кемаля машина сломалась, — сказал Сэм Барретт, — а я, между прочим, вполне бы мог часика полтора позаниматься…"), как появился декан Словаки.

— Сегодня ваш класс буду вести я, — сказал он. Он выглядел несколько растрепанным, будто бежал рысью всю дорогу из кабинета. — У профессора Кемаля заболел один из членов семьи. Кто-нибудь может одолжить учебник?

Четыре последующих занятия у нас были замещающие преподаватели, либо декан Словаки, либо профессор из Вартона, с визитом приглашенный в Стенфорд. На одном из занятий этот профессор мог начать лекцию по новой теме, например, "Выбор в неблагоприятных условиях". В следующий раз вместо него появлялся Словаки и принимался обсуждать тонкие аспекты гауссова распределения. Потом опять приходил профессор из Вартона и на этот раз рассказывал про биномиальное и непрерывное распределения. "Ни один из этих ребят понятия не имеет, о чем должны быть наши лекции, — говорил Джо. — Они меня убивают".

Не помогло и возвращение профессора Кемаля на девятой неделе. Заболел его отец, причем до сих пор лежал в больнице. Кемаль выглядел усталым и рассеянным. "Некоторые из вас прислали открытки с пожеланием скорейшего выздоровления. — Его глаза стали наполняться подозрительной влагой. — Спасибо вам". После этого Кемаль начал говорить про совершенно новый вопрос, "Среднеквадратическое отклонение", и хотя мы уже подготовили решения четырех задач, он позволил обсуждению настолько отклониться от темы, что к концу занятия не успел даже закончить разбор второго примера.

В тот день на обеденном перерыве Сэм Барретт помахал мне рукой, приглашая к своему столику. Рядом с ним сидела высокая женщина, которую я уже знал по нашим «лесоводческим» занятиям, Луиза Пеллигрино, одна из его соседок по дому.

— Слыхал новости про Кемаля? — спросил Сэм. — Давай, Луиза, расскажи ему.

— Я сильно расстроилась после сегодняшнего класса, — начала Луиза. — Понимаете, я плохо сдала зачет и поэтому очень-очень пытаюсь понять материал.

— Стало быть, нас таких трое, — заметил Сэм.

— В общем, после занятия, — продолжила Луиза, — я пошла к Эстер Саймон. Мне кажется, я очень мягко с ней говорила. Не хотела жаловаться совсем. Я просто ей сказала, что многим из нас кажется, что после болезни отца Кемаль не вполне еще оправился, чтобы снова преподавать. Я ей говорю, у него ведь два класса по «деревьям», один наш, утренний, и еще один десятичасовой, и в них почти 120 первокурсников. Значит, для 120 человек есть угроза провалиться по предмету из ядра курса, причем в самый первый семестр. Я правильно говорю? Есть же такая опасность?

Мы с Сэмом согласно киваем.

— И я это все ей сказала. А она, вместо того, чтобы войти в положение, встала в позу и давай на меня: "Студенты должны понимать, что профессор Кемаль тоже человек". Вот. И еще говорит: "Не вы первая приходите сюда со своими жалобами. Я не понимаю, с какой стати студенты не могут потерпеть и поменьше требовать от профессора Кемаля".

— Нет, ты слыхал?! — вмешался Сэм. — Мы им платим, а они хотят, вишь ты, чтобы мы поменьше требовали!

Я тоже был возмущен.

— Естественно, мы все желаем его отцу поправиться, — сказал я, — но это не причина, чтобы кемалевы проблемы вставали нам поперек дороги. Если Кемаль не в состоянии преподавать, школа должна от него избавиться.

Нет, я не горжусь этим инцидентом. Но он ясно показывает, в каком состоянии находились студенты за десять дней до сессии. Мы были обессилены, беспомощны и перегружены работой, так что многого не требовалось, чтобы довести нас до истерики.

Последние семестровые занятия выпали на первую неделю декабря. Существовала традиция встречать овацией завершение каждого курса лекций, что мы и проделали на бухучете, компьютерах и ОБ. Последние классы по «лесоводству» и «микро» нуждаются в спецкомментарии.

На «лесоводстве» профессор Кемаль сделал краткое заключение и спросил, нет ли у нас вопросов по предстоящему экзамену.

Подняла руку Луиза Пеллигрино.

— Я тут поинтересовалась, — сказала она, — и выяснила, что группы, которым этот курс читали другие профессора, получили более высокие оценки на зачетной сессии. Поэтому, когда дело дойдет до нашего семестрового экзамена, я надеюсь, что будет соблюдена элементарная справедливость и что к нам будут применяться те же требования, как и для других групп.

В аудитории раздались аплодисменты.

Сэм Барретт поднял руку и спросил, будет ли экзамен проходить в помещении, где мы смогли бы действительно сосредоточиться, потому как прошлый раз в экзаменационном классе было очень шумно.

— Когда я заглянул проверить, было тихо, — ответил Кемаль.

— В тот момент — может быть. Но потом за окном начали шуметь, и очень сильно.

— А вам не пришло в голову закрыть окно?

— Да бросьте! Не принимайте меня за глупца. Окно было закрыто!

— Я с трудом могу поверить, что шум стоял такой, что действительно мешал вашему экзамену. С очень большим трудом могу поверить.

Лицо Сэма налилось кровью. Он уже открыл было рот, но вмешалась Луиза:

— Профессор Кемаль, я вот что хочу вам объяснить. У нас у всех плохие предчувствия насчет этого экзамена и для этого есть причины. Я знаю, что лично я серьезно готовилась к вашему зачету — серьезней, чем для любых других зачетов. Но на вашем экзамене я показала очень плохие результаты. Я хорошо понимаю, что этот семестр был лично для вас очень сложным, но…