Припарковавшись в зоне «А», я шел прямиком на занятия для отстающих.
Очень скоро я стал терзаться сомнениями насчет их полезности: час, а то и два, которые профессора время от времени отводили для своих предметов, неизменно по средам, чтобы студенты могли там задавать вопросы по материалу, уже рассмотренному на лекциях.
В типичном случае такие занятия вели местные аспиранты, особенно если преподаватель был из числа старших, как, например, в случае Игера, который провел в Стенфорде чуть ли не три десятилетия. Профессора помоложе — Омар, Уолт, Джин — занятия вели лично. Но сам метод был практически одним и тем же. Аспирант (или сам преподаватель) вставал возле кафедры и просто вопрошал: "У кого первый вопрос?" В тот период, когда ты еще близко к сердцу принимаешь предупреждения Сони Йенсен и планируешь свое время с точностью до десятиминутных блоков, зачастую приходилось ждать по тридцать-сорок минут, пока инструктора возятся с другими студентами, прежде чем обратить внимание на тебя. Обнаружилось, как ни странно, что студенты склонны зависать на разных мелких вещах, так что выслушивание всех этих посторонних вопросов и ответов давало тебе в итоге нуль без палочки.
В среду на моей второй неделе, к примеру, я пошел на вспомогательное занятие по игерову микро-классу. Его вел аспирант Игера, а точнее, докторант. (Для меня оказалось неожиданностью, что докторские степени присуждают и в бизнесе. В самом ли деле, размышлял я, бизнес — это дисциплина с достаточной академической глубиной и строгостью, оправдывающей пять-семь лет учебы? Не лучше ли, казалось мне, молодому человеку просто пойти в бизнес и делать дело? Да и не лучше ли мне самому просто пойти в бизнес и начать работать?)
Докторант, которого назначил Игер, оказался средней руки лефтистом, склонным вымогать из нас выступления и воодушевлять лозунгами, вместо того, чтобы вести за руку сквозь чащобу дифференциальных уравнений. Лично я постоянно терял нить в самой простой из тем, в математической нотации, и просто хотел, чтобы он по шагам стал разбирать с нами практические примеры.
Вместо этого нас угощали вот чем:
— Поверьте, я вовсе не хочу понапрасну тратить ваше время на примитивные основы. Вы и так все сообразительные. Можете разобраться с этим и самостоятельно. Но вот что я могу для вас сделать, так это рассказать, как следует рассматривать предмет экономики в целом.
Закатывание глаз. Два-три студента немедленно поднимаются, чтобы покинуть аудиторию.
Докторант настаивает:
— Вам следует иметь в виду историю восемнадцатого столетия.
Уходит еще несколько студентов.
— Я знаю, что кое-кто из вас может счесть это бесполезным, но это лишь очень поверхностный, механистический взгляд. Ну в конце-то концов, вы сюда пришли просто сдавать экзамены или же учиться знаниям?
Да, я пришел в бизнес-школу учиться знаниям. Но на вспомогательные занятия хожу, чтобы сдавать экзамены.
— Что я пытаюсь сделать, так это дать вам прочувствовать, что же действительно происходит, в чем же заключаются те великие идеи, на которых основаны все эти ваши довольно примитивные игры в слова, которые вы именуете задачами. Вот смотрите, экономика стала реакцией растущего капиталистического класса на антикапиталистическую аргументацию восемнадцатого века…
Число студентов, покидающих класс, достигло библейских пропорций и я к ним присоединился.
Во время зимнего и весеннего семестров посещаемость вспомогательных занятий резко упала (исключая период непосредственно перед экзаменационной сессией, когда аудитории были забиты битком, даже на втором курсе). Но сейчас шел осенний семестр. Никто из нас еще не знал, что к чему. Если профессора тратят свое время на организацию таких занятий, что же, нам, наверное, лучше на них ходить. Даже Гуннар, Мистер Корифей, поначалу сам сюда являлся, хотя, естественно, ему при этом удавалось создать впечатление, что он это делает для проформы. Учитывая, что на курсе было более 300 студентов, вспомогательные занятия осеннего семестра украли у нас добрых 2000–3000 часов.
После того, как эти занятия в очередной раз доказывали свою бесполезность, я спускался в кафетерий на обед. Увидев там знакомых, останавливался с ними поболтать, нуждаясь в отдыхе и комфорте нормального человеческого общения. Но даже и здесь я обнаружил, что обстановка в Эрбакль-лаундж была далека от освежающей. Напротив, я и мои однокурсники были настолько взвинчены и тратили так много нервной энергии, что любой разговор смахивал на видеокассету, прокручиваемую на повышенной скорости.
Как-то в обед, едва ли через пару недель после начала семестра, одна из почти незнакомых мне женщин вошла в кафетерий и заметила там меня.
— Я начинаю паниковать, — сказала она. — Ничего, если я здесь присяду?
Она села.
— Вчера, — продолжила она, — я говорила с второкурсником. На первом курсе он был лириком, как и мы с тобой. Ты знаешь, что он сказал? Нет, это невероятно. Он сказал, что учился шесть ночей в неделю. Поужинать на стороне или выпить пива он выходил только раз в неделю! И это продолжалось все два первых семестра. Я не знаю, эта жизнь не для меня…
Сьюзан из Алабамы, моя партнерша по "микро"-подгруппе, присоединилась к нам.
— Я начинаю сдавать, — сказала она. — Иногда хочется просто зареветь.
И обе женщины именно этим и занялись, промакивая глаза бумажными салфетками. Я опасливо обшарил взглядом кафетерий, надеясь, что никто на нас не пялится. Да никто даже внимания не обратил. Слезы осенним семестром в стенфордской бизнес-школе были слишком обыденным явлением.
После ленча я шел на заседание своей подгруппы в одной из комнат библиотеки, каждая из которых была оборудована звукопоглощающими панелями и классной доской. На такие встречи я отвел по три часа. Они же длились чуть ли не шесть. (Нам хватило лишь пары "микро"-занятий, чтобы в студенческом лексиконе стало фигурировать словечко «отводить», еще один пример школярского жаргона, который мы осваивали сообща. Мы «отводили» свои "скудные ресурсы", в основном время. Прочие скудные ресурсы состояли из энергии, внимания и чувства юмора).
К моменту, когда мы расходились, наступало уже время ужина и передо мной вставала дилемма: веселая атмосфера или уединение. Я мог сходить с однокурсником куда-нибудь в ресторан, к примеру, в суси-бар в центре Пало-Альто — расточительная трата времени, не менее двух часов, — или же отправиться прямиком домой, чтобы перекусить там на скорую руку и в полном одиночестве.
Чего бы я не сделал, но, усаживаясь за стол в своем кабинете-кладовой в районе 7 или 8 вечера, меня непременно ожидала подготовка к трем парам на следующий день и добрых пять-шесть часов самостоятельной работы.
Вот такими были мои среды, дни отдыха, дни умиротворенного покоя.
— Это вы можете! — так прозвучала проповедь профессора Купера в адрес нас, лириков, в эпоху матлагеря. Поначалу я цеплялся за эти слова в надежде, что если буду повторять их как мантру, смогу взобраться на гору, как паровозик из мультфильма. Подавляющую же часть времени, однако, они были для меня пустым звуком. Я чувствовал себя глупцом. Был просто убежден, что очень много шансов оказаться отчисленным за «неуды». Я был морально истощен и напуган: те самые характеристики, которые со мной делило даже большинство из «физиков». Так что всякий раз, когда я наталкивался на однокурсника, который, казалось, воплощал в себе лозунг "это вы можете", я взирал на него чуть ли не с благоговением.
Дженнифер Тауэр выросла в Миннеаполисе. Ей было двадцать четыре, рост пять футов три-четыре дюйма, пышноволосая шатенка, светло-карие глаза, улыбка кинозвезды. Она оправдала именно то, что профессор Купер имел в виду: достаточно приложить усилия — и студент в состоянии освоить ядро курса, получая от этого удовольствие и удовлетворение. Хотя сама и не «лирик», Дженнифер не обладала очень уж интенсивной экономической или математической подготовкой. "Мне просто нравится справляться с трудностями", — говорила она. Дженнифер даже нравилось справляться с трудностями других, зачастую помогая мне с задачами по "лесоводству".
