— Грандиозов, ты вот что сделай-ка. Составь небольшую сводочку. О настроении в цехах. Что говорят люди, чем довольны, чем не очень… Ясна задача? Ну, действуй. Да! Смотри, поаккуратней пиши. По пунктам, четко, с фамилиями и датами. И подписывать не забывай. Такие… сводки будешь приносить мне каждую неделю. Все понял?

Раскручивался, раскручивался диск. Подносил точильщик острие, готовясь высечь искру…

Грандиозов попробовал сработать под дурачка,

— Да я вам, Ефим Петрович, и так все расскажу! Господи, делов-то… Народ у нас замечательный, энтузиазмом горит. План делаем железно, на собраниях всегда поддер…

Осекся, глядя в спокойные, сонные будто, глаза старшего товарища. Те самые, которые на бывшего директора завода смотрели, когда выводили его к закрытой машине…

Не грозил Полюгаров, кулаком не стучал, лицо свое не наклонял над Грандиозовым. Как смотрел, так и продолжал. Затем произнес равнодушно:

— Ну, как хочешь. Иди, Зиляев. Иди домой.

И отвернулся к телефону.

Много раз в своей жизни приходилось кричать Грандиозову. Но так он кричал впервые. Были в крике этом и мольба, н страх, и желание жить, и проклятие всем, о ком придется писать в сводках, н опять страх и мольба…

И отступили каменные сапоги императора точильщиков. Через неделю принес Грандиозов первую «сводку», с фамилиями и высказываниями, и носил с той поры аккуратнейшим образом.

Первым исчез начальник цеха. Осторожный был человек, молчаливый, но вырвалось у него в сердцах:

— Да что это за станок такой! Голимый брак гонит и гонит! Нам бы немецкий достать, есть такие, я читал…

За преклонение перед иностранщиной и клевету на отечественную технику исключили его из партии. Затем, в одну из ночей, пропал начальник цеха. А через месяц Грандиозов был переведен из начальников участка на опустевшее место. Ценник, таким образом, навешен был Полюгаровым. Хоть и не сразу, а навешен.

По совету старшего товарища Полюгарова для удобства работы завел Грандиозов небольшую картотеку на заводских: кто, кем работает, с кем общается — все там значилось, в картотеке. Через годик-другой на многих карточках стоял уже значок: использовано. Можно было выбрасывать карточку, но Грандиозов оставлял у себя след исчезнувшего человека, и часто это был единственный, последний след.

Об одном старался не вспоминать. О первой карточке, легшей в отдельный, особый ящичек с литерой «П»…

Три раза смягчал Полюгаров сердце грандиозовское и добился-таки, что расплылось оно преданной лужицей. Один оставался уголок не расплывшийся — и велось в том уголке дело на самого Ефима Петровича.

Полюгаров перенесся в сферу сельскохозяйственную, затем вовсе пропал куда-то. Должно быть на пенсию по состоянию здоровья. Ящичек с литерой «П» лежал в тайнике возле картотеки, ждал своей очереди.

Его-то и достал Грандиозен, покончив с врагами народа и бюрократами из ДЭЗ а № 10.

Легли на стол материалы. Все было тут: записи разговоров, от первого до последнего, фотографии из газет — Полюгаров на трибуне, на фоне громадного портрета. Фуражка, короткие усы, кулак занесен над врагами, над нечистью, осмелившейся встать на светлом, великом пути…

Привычно лег в руку тяжелый секатор. Раскрылись лезвия, и оказалась между ними фигура в фуражке, с кулаком, занесенным над залом.

Вздрогнул стол. Дернулись, посыпались на пол бумаги. Упал стакан, ложечка вывалилась в разлитый чай. Шатнулся раз и другой режущий круг лампы.

Старик разорвал тесемки, содрал шапку. В уши ворвался грохот взламываемой двери.

Черные, кожаные протяжно кричали за дверью, били в дерево, рвались внутрь! На улице ждала закрытая машина, смотрел из окна Полюгаров, ждал, когда начнут выводить…

Грандиозов отчаянно оглянулся в сторону кухни. Пусто и тихо было там. Плита со вздувшейся конфоркой, ржавое пятно посреди фанерного стола, облупленный, больничного цвета табурет.

Старик торопливо кромсал секатором ненавистное лицо, записи, газеты — успеть! истребить! убрать! Но тут рухнула дверь, ворвались в проем люди, бросились к Грандиозову…

Нажало лезвие на диск, взвизгнуло, врезалось вглубь, и остановился он. Вспыхнул и сгорел, стал пеплом старик Грандиозов, бывший Зиляев, верноподанный императора точильщиков. Остановил станок точильщик, кончились искры, распался диск и осыпался на ледяной пол, на каменные сапоги императора.

— Расходитесь, нечего глазеть!

— Инфаркт, обычное дело…

— Э, да у него тут целый архив на дому!

— Раньше так говорили: разрыв сердца.

— Старый был, вот и помер.

В дверном проеме толпились люди. Среди них стоял Гоша, выпущенный на свободу женой, и она сама, и мы с соседом ювелиром. Много народу сбежалось полюбопытствовать, пока не разогнал подоспевший участковый.

Врачи, сделав что положено, уехали на своей машине по другим вызовам. Слесарь наживил дверь обратно, и на нее пришлепнули бумажную печать.

Во дворе, окруженный жильцами, возбужденно объяснял Гоша, как догадался вызвать «скорую».

— Прямо вот как толкнуло меня! Чего, думаю, он там речи говорит?

Жильцы степенно кивали, прикидывали, по сколько сбрасываться на венок и кто будет хоронить одинокого старика. Неясно было, кто въедет в освободившуюся квартиру — это тоже следовало обсудить.

Картотеку сдал в макулатуру слесарь, которому поручили подготовить квартиру к ремонту. Так как макулатурные книги он дрянью отнюдь не считал, то и приобрел их целую охапку. Ушла картотека на переработку и вскоре вновь стала газетами, только свежими, и продавалась в киосках «Союзпечати» без ограничений.

Финал же истории таков: насмерть рассорились мы с соседом моим, летчиком-ювелиром. Он утверждал, что все это ерунда, старик умер от инфаркта, как написали в заключении врачи. Я же говорил, что инфаркт инфарктом, но не так-то все просто в этой истории.

Умер старик Грандиозов. И могут спросить: кто убил его?

Может, вислоусый Гоша? Нет, он не убивал. И в мыслях ничего такого не держал, ибо не было мыслей у Гошки в тот день, а была — скука.

Кто же тогда виноват? А никто. А сам виноват, и вся недолга!

Не сошлись мы мнениями с ювелиром. И громко кричал он в ту ночь во сне:

— Сто суток гауптвахты! Мало тебе? Год! Десять лет на хлебе и воде!

В одном я с ним согласен. Зачем, ну зачем трепать всем и каждому, что именно ты вызвал «Скорую помощь»! Нет, что ни говорите, а ужасный дурак, этот Гошка Полюгаров. И отец его, покойный, к несчастью, Ефим Петрович, никак этого поступка не одобрил бы.

И все-таки денек был неплох. Вернувшись к себе, занес я новые данные в гошину карточку и в карточку летчика-ювелира. Грандиозовское же дело я из картотеки выбросил. Незачем ее мертвыми засорять. Живых держать надо.

И тогда я положил на стол заявление…

Разумеется, ураган прекратился тут же. Тихо стало в кабинете. Любовно переговаривались под окном озабоченные голуби, далеко за стеной чей-то голос произнес вразумляюще: «А чего соваться-то? Слышишь, замолчали. Не иначе, он Веньке голову отгрыз…» По коридору торопливо зацокали каблучки — прелестная старинная мода конца XX века недавно вернулась к нам снова.

«Подслушивают, гады», — подумал я и поднял глаза на Виктора Васильевича.

Увидев заявление, наш завлаб мгновенно успокоился. Будто и не было воздевания рук, хлопанья по столу, зычного зоологического рыка; словно не багровел до синевы начальственный затылок, не сыпались громогласные обещания выявить, а затем истолочь в ступе всех, кто «вместо утвержденной тематики тратит время на аллилуйщину буржуазным псевдо-светилам» — ничего не было. А были мир, покой и сердечное согласие между отцом-руководителем и зарвавшимся, но осознавшим сотрудником.