Утром двадцатого марта, выполняя пожелания Оноре, госпожа мать покинула улицу Фортюне, поручив особняк швейцару и кухарке. В вазах были свежие цветы, в маленьких горшочках – вереск. Девятнадцать месяцев была она полновластной хозяйкой этого дворца. Теперь ей казалось, что в ее семьдесят три года она изгнана из дома неблагодарным сыном. Ее вновь ждала нужда вместо роскоши, бурная деятельность уступала место скуке. Она уходила, сгорбившись, со своими тюками и корзинами.

Вечером у дома на улице Фортюне остановился фиакр – прибыли Бальзак с женой. Окна были ярко освещены, но входная дверь заперта. Кучер звонил, стучал, кричал. Никакого ответа. Несмотря на свет в окнах, дом казался необитаемым. Бальзак предчувствовал худшее. Попросил кучера найти слесаря, которому удалось открыть дверь. Оноре, за ним и Ева, войдя, увидели, что все вокруг сверкало, в вазах стояли цветы, а буйнопомешанный швейцар Франсуа Мюнх ни за что не хотел выходить из угла комнаты и признать хозяина. Пришлось ждать рассвета, чтобы его поймали и отправили в лечебницу. Врач тем временем оказывал помощь «едва живой» от ужаса кухарке.

Бальзак рассчитывал поразить Ганскую утонченностью и нежностью – ее ждала беда. Теперь он боялся, что жена возненавидит Францию, встретившую столь недружелюбно. Кошмар вместо апофеоза – не дурной ли это знак? Расплатившись с кучером и слесарем, сконфуженные, голодные молодожены едва держались на ногах в окружении своего багажа, и не было никого, кто мог бы им помочь. Оноре хотел только одного: пасть к ногам Евы и молить о прощении. Он взял себя в руки: и после самой яростной грозы становится светло. Завтра обязательно заставит забыть день сегодняшний.

Пришедший осмотреть Оноре доктор Наккар вместо крепкого, веселого человека, которого он так хорошо знал, увидел исхудавшего, бледного, с потухшим взглядом и прерывистым дыханием горемыку. Внезапное это одряхление весьма обеспокоило его, на консультацию были призваны три знаменитости: Пьер-Александр Луи, Филибер-Жозеф Ру и Фукье. Они собрались у постели больного тридцатого мая и прописали очищение крови разными способами: кровопускания, пиявки, надрезы, а также слабительные, отвары пырея. Пациенту следовало отказаться от возбуждающей еды и напитков, есть и пить только холодное, не делать резких движений, как можно меньше разговаривать, не волноваться. Ева не отходила от мужа, наблюдала за всеми процедурами, проявив при этом мужество и хладнокровие. «Этим утром нашему бедному Оноре делали кровопускание, – пишет она первого июля Лоре Сюрвиль. – После этого ему стало легче. Наш обожаемый доктор [Наккар] пришел взглянуть на него сегодня утром. И нашел кровь очень воспаленной, даже с желчью. Но выглядел он вполне удовлетворенным, и надежда, которую я читаю у него на лице, придает мне сил, смелости и терпения, которые, казалось, мне не свойственны». И добавляет: «Думаю, не удивлю вас, сказав, что это самая прекрасная душа, вышедшая из рук Создателя». Зрение день ото дня ухудшалось, Бальзак не мог написать даже самой коротенькой записки: он диктовал жене, потом ставил подпись дрожащей рукой. Но ему хватило сил призвать нотариуса, господина Госсара, чтобы составить брачный контракт, согласно которому после смерти одного из супругов другой вступал во владение всем совместным имуществом. Это несколько успокоило Оноре, который беспокоился за будущее жены, тем более что по-прежнему полагал, будто дом на улице Фортюне и его произведения искусства представляют собой огромное богатство. Он был уверен, что усилия доктора Наккара, любовь Евы и его счастливая звезда помогут ему выкарабкаться. И с удовольствием вспоминал предсказания ясновидящей: в пятьдесят лет тяжело заболеет, но проживет до восьмидесяти. Бог не допустит, чтобы он исчез, не окончив свой труд. А у него еще столько сюжетов для «Человеческой комедии». Состояние Оноре слегка улучшилось, обрадованная Ева сообщила дочери седьмого июня: «Лечение, которое ему предписано, дало счастливые результаты. Прошел бронхит, глаза начинают видеть, нет обмороков, приступы удушья, которые почти не прекращались, стали реже».

Бальзак не мог ходить, Ева была прикована к его постели, а потому госпожа мать сама нанесла им визит. Встреча двух женщин вышла несколько натянутой. Понять и полюбить друг друга они не могли, даже болезнь Оноре не сблизила, а оттолкнула их в разные стороны. «Я наконец-то познакомилась со свекровью, – рассказывает Ева дочери. – Поскольку мое положение сиделки не дает мне возможности выходить, она пришла повидать сына… Скажу тебе, и пусть это останется между нами, это настоящая élégantka zastarzala [элегантная старуха], когда-то, должно быть, была очень хороша… К счастью, она не слишком будет докучать нам, требуя с нашей стороны должного уважения, – уезжает на лето в Шантильи. Я полюбила ее дочь – маленький круглый шарик, у нее есть ум и сердце. Зять – прекрасный человек, их малышки – очаровательны». Лора Сюрвиль тоже прониклась живейшей симпатией к новому члену их семьи, а по мнению Софи, ее польская тетушка исключительно благотворно влияла на дядюшку. Обе не сомневались в ее любви и стремлении спасти Оноре, а вот прописанное доктором Наккаром лечение внушало опасения: столь частые кровопускания могли лишить пациента последних сил.

Семейство было поражено вниманием властей к происходящему в их доме: президент Республики принц Луи-Наполеон соблаговолил осведомиться о состоянии здоровья господина де Бальзака. Впрочем, подобная честь никак не отразилась на ходе болезни. Пришедшие навестить Оноре Огюст Вакери и Поль Мерис нашли его полулежащим в кресле. «Он был закутан в длинный халат. Голова его покоилась на подушке, – напишет Вакери. – Под ногами тоже была подушка. Боже, какую плачевную метаморфозу произвели над ним время и болезнь!.. Великий романист стал собственной тенью, сильно похудел, лицо покрылось смертельной бледностью. Все, что сохранилось у него от его жизни и энергии, концентрировалось в глазах». Бальзак с трудом пробормотал: «Поговорите с моей женой… Самому мне нельзя, но я вас слушаю». Смущенные друзья повиновались. Наблюдая за новоиспеченной госпожой Бальзак, Вакери отметил: «Это была женщина с очень хорошими манерами, прекрасным лицом, изящная. Она хорошо говорила. Но некоторая полнота и несколько седых прядей в ее волосах выдавали весьма зрелый возраст».

Ева следила, чтобы мужа не слишком часто беспокоили. Отказалась принять Теофиля Готье, опасаясь, что его болтовня утомит Оноре. Муж продиктовал ей письмо «доброму Тео», в котором просил за это прощения и уверял, что идет на поправку: «Сегодня я, наконец, избавился от бронхита и болей в печени. Таким образом, наблюдается улучшение. С завтрашнего дня начнется атака на действительно вызывающую озабоченность болезнь, гнездящуюся в сердце и легких. Меня обнадеживают по части выздоровления, но я все еще должен прикидываться мумией, лишенной возможности говорить и шевелиться, так продолжится не менее двух месяцев». На дворе было двадцатое июня. Через день последовал рецидив. «Я недовольна состоянием здоровья мужа, – сообщает Ева Лоре Сюрвиль. – Вытяжной пластырь, на который я возлагала столько надежд, обострил его нервы до последней степени. Вчера у него даже была температура. Сегодня жар спал, его сменил полный упадок сил и сонливость». И все же она продолжает доверять «обожаемому доктору Наккару». Держит его в курсе любых подвижек в развитии болезни, делится с ним своим беспокойством: «Боль в правом боку стала сильнее. Создается впечатление, что клизмы только обострили ее, муж по-настоящему страдает от нестерпимых мучений. Осмелюсь просить вас прийти после обеда, должно быть, ему совсем плохо, раз он сам попросил меня об этом… Нет нужды повторять вам, как я вам признательна и предана не на жизнь, а на смерть».

В начале июля Бальзаку стало хуже. Шестого июля Виктор Гюго встретил врачей, консультировавших Оноре, те признались, что больной не проживет и полутора месяцев. Девятого доктор Наккар поставил диагноз: перитонит. Лора, доверявшая медикам гораздо меньше своей невестки, одиннадцатого июля писала матери: «Доктор [Наккар] решительно поставил за три раза сто пиявок на живот страдающему водянкой человеку, утверждая, что эта болезнь, быть может, к лучшему и способна привести к чудесным результатам». С удивительным спокойствием и отвагой наблюдала Ева за выполнением подобных предписаний. Понимала ли она, что муж на грани смерти? Или смотрела на происходящее как на ниспосланное Богом испытание, против которого нелепо и кощунственно восставать? Лоре Иностранка виделась загадочным иероглифом. Впрочем, как бы то ни было, ее энергия и хладнокровие смягчали муки Бальзака, который соглашался на микстуры, клизмы, надрезы, пиявок. Ничто не казалось ей отталкивающим, и, видя ее активность, он вновь начинал надеяться. Даже подшучивал над своей отечностью, говорил о будущих романах, о том, сколько работы понадобится, прежде чем эти произведения увидят свет.