Несмотря на сильнейшую усталость, Бальзак соглашается сопровождать Еву в Киев, где, как и полагается, наносит визиты представителям власти. В городе дует ледяной ветер. Простудившись, Оноре вновь оказывается в постели. «Четыре дня у меня была температура, – делится он с матерью, – просидел у себя в комнате, никуда не выходя, двадцать дней. Задеты были и бронхи, и легкие. Болезнь еще не отступила окончательно. Решительно моя природа никак не может приспособиться к здешнему климату. Страна эта не годится для натур нервных». Но, кажется, сменяющие одно другое недомогания нисколько не раздражают Еву, напротив, он стал ей ближе. Это чудо милосердия не перестает удивлять его каждый день. Теперь можно смело заявить матери: «Думаю, дело уладится. И в этом смысле следует благословить поездку в Киев, графиня героически ухаживала за мной, не отлучаясь ни на минуту, все время моей болезни».
Ганская долго взвешивала все «за» и «против», пока не решила наконец стать госпожой Оноре де Бальзак. В феврале 1850 года окончательно передала все свои земли дочери: и не просто полюбовно, по-семейному, но должным образом, согласно специальному акту. Этого должно было быть достаточно для отмены императорского запрета на брак с иностранцем и переезда в другую страну. Но административные и церковные проволочки оказались длиннее и запутаннее, чем она полагала. Пришлось вмешаться даже Анне с Георгом. В марте необходимые подписи были получены, поставлены печати, Ева и Оноре выехали в Бердичев, выбранный ими для бракосочетания. Бальзак все еще не верил своему счастью. «Все готово для известного тебе дела, – сообщает он матери, – но напишу тебе из Верховни, когда все закончится. Здесь, как, впрочем, и везде, подобное дело можно считать решенным только после окончания церемонии… А теперь, матушка, внимательно выслушайте мои пожелания. Я хотел бы, чтобы госпожа Оноре увидела свой дом [на улице Фортюне] во всем его блеске, чтобы во всех вазах стояли прекрасные цветы. Они должны быть свежими, а потому напишу тебе из Франкфурта и сообщу о дате, к которой ты должна их расставить. Я готовлю ей этот сюрприз и ничего об этом не скажу».
До последней минуты Бальзак опасался, что невеста передумает либо решением свыше брак окажется под запретом. Но Бог не оставил их. Четырнадцатого марта, в семь часов утра, пару обвенчал священник, которого специально для этой цели делегировал епископ Житомирский. Одним из свидетелей был Георг Мнишек. Анна стояла в первом ряду присутствовавших и вся светилась от счастья, что выдает замуж мать.
Усталое семейство только к десяти вечера добралось до Верховни. Бальзак задыхался, сердцебиение мешало говорить. У Евы начался сильнейший приступ подагры. Оноре писал сестре: «Ее руки и ноги, неземной красоты, доставшиеся по наследству и дочери, распухли так, что она не могла ни пошевелить пальцами, ни ходить». Но измученная артритом пятидесятилетняя новобрачная виделась все такой же прекрасной, как и прежде, ее свежеиспеченному супругу, который сопел, словно буйвол, когда поднимался по лестнице: «В этой стране с ней не сравнится ни одна женщина. Это настоящий польский бриллиант, украшение старинного и знаменитого рода Ржевузских. В любой стране можно ею гордиться, я надеюсь, скоро ты ее увидишь – еще до мая я представлю тебе твою невестку», – продолжает он в том же письме. А вот еще одна хвалебная песнь, на этот раз в послании, предназначенном Зюльме Карро: «Три дня назад я женился на единственной любимой мною женщине, люблю ее, как никогда прежде, и буду любить до самой смерти… Я был лишен счастливой юности, цветущей весны, лето мое вышло обжигающим, но осень станет самой нежной из всех». Он с гордостью расписывает доктору Наккару генеалогию жены, внучатой племянницы Марии Лещинской, не забывает упомянуть о несметных богатствах, от которых Ева отказалась ради него, Оноре. Но не может умолчать и об удручающем состоянии своего здоровья: «После года лечения я все еще не могу подняться на двадцать ступенек вверх, у меня ни с того ни с сего бывают приступы удушья, даже когда я просто сижу и ничего не делаю… Еще и поэтому спешу вернуться во Францию с завоеванным мною польским бриллиантом».
Бальзак так горд своим сокровищем, что хочет немедленно предъявить его родным и друзьям, увидеть, как они будут поражены. С неожиданной энергией вновь едет в Киев, вписывает там Еву в свой паспорт и получает визу на выезд за пределы Российской империи. По возвращении в Верховню у него обостряются проблемы со зрением. «В Киеве у меня началось воспаление глаза, – говорится в письме матери, – у меня на глазах черное пятно, которое до сих пор не прошло и мешает мне видеть». Обеспокоенный доктор Кноте посоветовал отложить выезд во Францию. Бальзак был весь нетерпение и после нескольких дней отдыха почувствовал себя в силах отправиться в путь. Двадцать четвертого апреля они с Евой взгромоздились в купленную во Франкфурте огромную дорожную карету, которая прогибалась под тяжестью их багажа.
Путешествие через Краков и Дрезден оказалось настоящей мукой. Стояла оттепель, дороги были почти непроходимы. Время от времени тяжелая карета увязала в грязи. Приходилось выходить, ждать, пока мужики вытащат ее. Бальзак стоял на обочине, положив руку на сердце, едва дыша, полуслепой, и спрашивал себя, удастся ли ему добраться живым до Парижа. Тридцатого апреля остановились в Бродах, откуда Ева написала дочери: «Меня беспокоит состояние его здоровья. Приступы удушья случаются все чаще. Он все слабее, потерял аппетит, обильное потоотделение лишает его последних сил… Вернулся мой муж. Он занимается делами с решимостью, которой нельзя не восхищаться. Мы уезжаем сегодня. Никогда не думала, что он настолько хорош. Знаю его уже семнадцать лет, но каждый день обнаруживаю какие-то новые качества, о которых понятия не имела. Если бы он только был здоров! Ты не можешь себе представить его страданий этой ночью. Надеюсь, родной воздух будет для него благотворным, но если эта надежда окажется несбыточной, поверь, я буду очень сожалеть. Как прекрасно, когда тебя так любят, заботятся о тебе! Его бедные глаза тоже очень плохи. Не знаю, что все это значит, временами мне очень грустно и неспокойно».
Десятого мая они прибыли в Дрезден. С трудом разбирая выводимые им на бумаге каракули, Бальзак сообщал Лоре: «Подобное путешествие стоит десяти лет жизни… Полагаю, ты сумеешь объяснить матери, что ей не следует быть на улице Фортюне, когда я приеду. Моя жена должна отправиться знакомиться с нею и выразить ей свое почтение в ее дом. После она может продолжать проявлять свою неуемную преданность. Но ей не стоит ронять чувство собственного достоинства, помогая нам распаковывать вещи. Итак, пусть она приготовит дом, цветы и все остальное к двадцатому и уйдет к тебе или к себе в Сюрен. Через день после приезда я представлю ей ее невестку». И распоряжение матери лично: «Рассчитываю быть на улице Фортюне двадцатого, самое позднее – двадцать первого. Настоятельно прошу приготовить все к девятнадцатому, чтобы нам было чем позавтракать и пообедать… Заклинаю тебя, поезжай либо в Сюрен, либо к Лоре, встретиться с невесткой у нее в доме не вполне прилично, чувство собственного достоинства не должно позволять тебе этого. Она должна проявить уважение и прийти к тебе… Не забудь про цветы. Я не могу подняться по лестнице больше чем на двадцать пять ступенек, если будешь у Лоры, мне придется взбираться меньше».
Воспользовавшись передышкой в Дрездене, молодожены совершили несколько покупок: Оноре приобрел туалетный столик за двадцать пять тысяч франков, который «в тысячу раз прекраснее столика герцогини Пармской», Ева – жемчужное колье для дочери, которое «сведет с ума и святую». Эти непредвиденные расходы напомнили им времена молодости. Да и путешествие это, в конце концов, почти свадебное. Впрочем, Бальзаку стоило немалых усилий притворяться беззаботным: боли отравляли ему всякую радость. Вот и Франкфурт, где Ева обменяла двадцать четыре тысячи рублей на французские деньги. Она демонстрировала оптимизм, стараясь не отставать от своего отважного мужа, который писал отсюда Анне Мнишек: «От каждого движения я почти лишаюсь сознания, так сильно удушье. Спешу оказаться в Париже, состояние мое невыносимо. Вашей матерью могу только восхищаться. Меня мучает, что у нее перед глазами одни мои бесконечные страдания. Рассчитываю на родной воздух, особенно Турени».
