Ум Бальзака, поглощенный созданием мира воображаемого, кажется, должен был отсеивать события реального, если, конечно, они не касались самого писателя. На деле Оноре живо интересовался теми, кто его окружал, о ком говорили. Быть может, не без тайной надежды превратить их однажды в героев своих романов. Еще в 1838 году он обратил внимание на сообщение о двойном убийстве, которое произошло в ночь на второе ноября на мосту Андер рядом с Белеем. Нотариус Себастьян Пейтель, бывший театральный критик, сотрудничавший с газетой «Le Voleur», убил выстрелом из пистолета свою жену. Пейтель все отрицал, сваливая вину на слугу Луи Рея, который, по его словам, и стрелял. Бессмысленное преступление привело нотариуса в такую ярость, что он, опять же по его словам, бросился за несчастным и раскроил ему череп молотком. Считалось, что слуга был любовником госпожи Пейтель, молодой, красивой креолки весьма легкого нрава. Муж, подкараулив их на мосту, лишил жизни обоих. Но сомнения оставались. Что, если Пейтель говорит правду? И единственная его ошибка в том, что он покарал убийцу? Бальзака история взволновала. Он не раз встречался с подозреваемым в редакциях газет и журналов и помнил его как человека разумного, хотя и скорого на суждения. Рисовальщик Гаварни, приятель Оноре, тоже был уверен в невиновности нотариуса. Вдвоем они решили спасти его. Отправились в Бург-ан-Бресс, посетили Пейтеля в его камере смертника. Тот продолжал уверять, что покарал истинного виновного. Бальзак написал длинную речь в его защиту, которую озаглавил «Письмо о процессе над Пейтелем, белейским нотариусом». В нем попытался опровергнуть абсурдное, с его точки зрения, положение, будто Пейтель убил жену, чтобы унаследовать ее состояние. Это вызвало раздражение судей, общественность негодовала. Некоторые даже осмеливались утверждать, что, выступая защитником «мученика», как Вольтер в деле Каласа, писатель пытается набить себе цену. Журналист Роже де Бовуар сочинил комический плач, который читал на каждом углу:

На присутствовавших в зале суда Оноре произвел не лучшее впечатление: нелепый костюм, высокопарная речь. Дело осложняло то, что в заботе о чести семьи Пейтель отказывался признать связь жены и слуги. Между тем это признание перевернуло бы дело: убийство корысти ради стало бы убийством из ревности, что давало надежду на смягчение вердикта. Но смертный приговор был приведен в исполнение двадцать восьмого октября 1839 года. Потрясенный Бальзак делился с Ганской: «Вы верно угадали исход дела этого бедного малого. В жизни так многого невозможно избежать. Да, обстоятельства были более чем смягчающие, но невозможно было доказать. Есть благородные натуры, в существование которых нам трудно поверить. Итак, все кончено. Когда-нибудь я покажу вам, что он написал мне перед тем, как взойти на эшафот. Я смело могу предстать с этим перед Господом, и многое мне будет прощено. Он стал мучеником собственной чести. То, чему аплодируют у Кальдерона, Шекспира и Лопе де Вега, гильотинировали в Бурге».

Дело это потребовало от Бальзака не только времени, но и денег: обращения в разные инстанции, переезды, публикация «Письма» обошлись ему по меньшей мере в десять тысяч франков, не считая материального ущерба, вызванного тем, что он вынужден был отложить в сторону свою работу. Хотя был весь в долгах: больших и маленьких, с некоторыми надо было расплатиться немедленно, другие могли подождать, что-то он занимал у друзей, что-то – скорее у недругов. Самым угрожающим выглядел долг Пьеру-Анри Фуллону, который дал ему взаймы под авторские права на «Вотрена» пять тысяч франков, да еще и под огромные проценты. Зная, что писателю нечем расплатиться, угрожал тюрьмой. Бальзак скрывался, садовник Бруэт уверял тем временем судебного исполнителя, что в помещениях, предназначенных для четы Гидобони-Висконти, все принадлежит им, а в домах, которыми владеет его хозяин, нет ничего стоящего. Разгневанный Фуллон продолжал твердо стоять на своем и добился наложения ареста на недвижимость. На этот раз мышеловка захлопнулась. Надо было переезжать. Куда? Надежность улицы Батай вызывала сомнения, вся мебель из мансарды у Бюиссона была продана по требованию Фуллона, оставшееся Оноре перевез в дом номер девятнадцать по улице Басс в Пасси, которым владел мясник Этьен-Дезире Грандемен. Писатель снял его за шестьсот пятьдесят франков на имя Филиберты-Луизы Брюньо или Брюньоль. Но, несмотря ни на что, продолжал цепляться за Жарди. Тучи над его головой продолжали сгущаться. Мать бесконечно жаловалась, что брошена неблагодарным сыном: «Я перестала видеться с тобой из боязни помешать и я бы даже сказала – нарушить твой покой… Уже полгода я живу у своего зятя Сюрвиля, который мне ничего не должен. Для него я – лишний груз, а ему и так достается. Дальше так продолжаться не может. Скажи, сумеешь ли ты выплатить мне часть долга и в чем это будет выражаться… Мне не к кому больше обратиться. Ты должен сказать мне, что делать и на что я могу рассчитывать». При мысли о том, что мать будет жить вместе с ним, Бальзак пришел в ужас: прощай покой, привычки, работа – ураган в лице его матушки сметет и бумаги, и мечты. К тому же у него нет постоянного места жительства. «Я скитаюсь, словно пес, у которого нет хозяина, – отвечает он ей. – Меня одолевают несчастья, и их будет все больше».

Если бы только новая любовь осветила его жизнь! Отношения с Гидобони-Висконти стали прохладными, виделись они все реже. Графиню несколько утомлял ритм жизни ее любовника – он слишком много работал, говорил только о работе, деньгах и семье, все судебные исполнители Франции шли по его следу. Бальзак тоже не находил прежнего удовольствия в присутствии этой молодой женщины. Уж не потерял ли он вкус к любви? Оноре стал реже писать Ганской, обращения к ней не казались теперь столь необходимыми. Он поймал себя на том, что поддерживает эту эпистолярную связь из чувства долга, в силу привычки, а ведь еще недавно каждое послание было проявлением его страсти. К счастью, обнаружилась новая поклонница, представившаяся читательницей, попавшей под обаяние недоступного великого человека. Она прислала ему свою вышивку, он горячо благодарил: «Я могу лишь безгранично восхищаться вами, и для этого мне совсем не обязательно быть предметом заботы вашего „романтического склада ума“… Примите мою благодарность и признательность за эти изысканные подарки». Началась тайная переписка, как когда-то с Ганской и Луизой. Комплименты, признания, уловки, недоговоренности. Незнакомка в конце концов назвала свое имя – Элен-Мари-Фелисите де Валет. Бальзак стал называть ее «Мари» – этим именем он уже нарек когда-то двух избранниц своего сердца – герцогиню д’Абрантес и маркизу де Кастри. Элен де Валет, дочь капитан-лейтенанта из Рошфора, в семнадцать лет вышла замуж за нотариуса из Ванна, в девятнадцать овдовела, жила то в любимой Бретани, то в Париже. У нее были «покровители», о которых она благоразумно умалчивала в своих письмах.

В конце 1839 года Бальзак разрешил новой корреспондентке навестить его в Жарди. Сгорая от любопытства, она оказалась перед закрытыми дверьми – хозяин отсутствовал. «Мари» довольствовалась тем, что осмотрела окрестности, насладилась царившей вокруг «интеллектуальной атмосферой», взяла на память в саду какую-то мелочь. В письме, полном смущения и нежного уважения, гостья приносила извинения: «Вы были добры лишь наполовину. Вы позволили мне подойти к порогу вашего прибежища, но двери были закрыты. Тем не менее я благодарна, что вы выполнили половину моей просьбы, и прошу простить меня: сознаю все неприличие воровства, которое я позволила себе совершить у вас. Но я была не в себе, не в себе до того, что плакала от радости, счастья находиться там, где вы творите, к чему вы привязаны. Простите меня, как прощают умалишенных. Чтобы успокоить мою совесть, позвольте взамен преподнести вам письменный прибор, принадлежавший когда-то госпоже де Ламуаньон и доставшийся мне в наследство от этой вдовы, рядом с которой я провела детство, моей благодетельницы». Она также добавляет, что вот-вот расстанется со своей дорогой Бретанью.