Оба банкира, Хаммерсмит и Рэнсом, ахнули в резонанс. Этот оскорбительный для всех вывод повис в воздухе, как вонь. Норман спешил использовать свое преимущество атаковавшего.
– Я вполне сознаю, что история моей семьи и моего дома ни для кого не является секретом. Я уверен, что и вы, Рэнсом, и вы, Хаммерсмит, не станете отрицать, что прекрасно осведомлены о том, что мой отец перешел в христианство из иудаизма, а его предки – английские Мендоза на протяжении веков оставались иудеями. Да и не только они, многие другие финансисты в Англии, я даже позволю себе назвать их большинством, были и остаются и по сей день иудеями.
– Я действительно не могу понять… – начал Рэнсом, хотя было ясно, что он все понимал и именно поэтому чувствовал себя крайне смущенным, что их беседа приняла такой неожиданный оборот.
– Уверен, что вы все понимаете, – снова перебил его Норман. – И в том случае, если в помощи будет отказано Мендоза, то это далеко не все равно, как если бы в помощи отказали Барингу. Может быть, все это можно назвать глупостью – но, что же, люди иногда бывают глупцами. И в этом случае очень большой и влиятельный сектор финансового сообщества воспримет это как личное оскорбление. Как атаку, если хотите. Как очевидный для всех пример господства предрассудков над разумом.
Это было, конечно, чепухой, и Норман отлично это знал. Первое: евреи в Англии не питали никаких иллюзий относительно своего статуса. На протяжении многих лет барон Ротшильд не мог занять кресло в Парламенте, потому что не имел права произнести следующие строки в присяге парламентария:…и в преданности христианской вере. Второе: переход Джозефа в христианство уже отвратил от Мендоза-Бэнк всю еврейскую часть финансистов так, что они скорее предпочли бы спасать, если в этом возникнет необходимость, Английский банк, чем Мендоза-Бэнк. Но все это сейчас было несущественно. Дело было в том, что эти нюансы взаимоотношений внутри еврейства были делом самого еврейства и не были известны ни Рэнсому, ни Хаммерсмиту. Они никогда особенно не интересовались его внутренними проблемами. Это была чужая, отдаленная и экзотическая область, в которой они ориентировались весьма приблизительно. У них не было ни малейшего представления о том, как именно отреагируют пресловутые еврейские финансисты на банкротство Мендоза. Но развитие событий по тому сценарию, который их вниманию предложил Норман Мендоза, показалось им весьма правдоподобным.
Рэнсом и Хаммерсмит посмотрели друг на друга. Оба избегали смотреть на Нормана. Джонатан вдруг вспомнил о своих обязанностях проявлять гостеприимство и, вооружившись графином, принялся разливать виски. На Нормана он по-прежнему не смотрел.
– Хорошо, – резюмировал Рэнсом. – Я попробую переговорить с министром финансов. Это действительно все, что я могу в данном случае сделать.
За несколько минут до полуночи Норман своим ключом отпирал парадное своего дома в Белгравии. Его слугам было недвусмысленно разъяснено, чтобы они никогда его не дожидались. Со стороны Нормана это не было актом милосердия, просто он предпочитал, чтобы его ночные появления в доме оставались его личным делом.
В вестибюле горела лампа, и к ней было что-то прислонено. Норман не обратил на это внимания, пока снимал шляпу и расправлял мокрый зонт на полу у вешалки. Боже, до чего же он устал! Что за отвратительный день! Просто какой-то водоворот несчастий. Как он из всего этого выбирался? И выбрался ли? Он не мог сказать ничего определенного. Сомнений не оставалось – Хаммерсмит уложил его на обе лопатки и сделал это еще в первую их встречу.
Норман был уверен, что Джонатану удастся склонить Кауттса, где он был главным компаньоном, тихо и без шума предоставить для Мендоза заем – это вполне могло бы быть решено и без участия других. Но Хаммерсмиту потребовалось зачем-то бежать за поддержкой к Рэнсому и, таким образом, можно было только догадываться, сколько еще народу будут втянуты в это дело. Главный компаньон Мендоза понимал, что эт8 ошибка скорее не Хаммерсмита, а, в первую очередь, его самого. Какое он имел право забывать о том, что Хаммерсмит и Рэнсом – родственники? Вполне логичным было бы предположить, что Джонатан был склонен излишне доверять Рэнсому. Черт возьми, но не мог же он, Норман, удержать в своей голове весь этот нескончаемый поток событий, одно лучше другого.
Может быть, все и не так уж плохо? Как он швырнул им в физии эту концепцию еврейского финансового братства! Глупость несусветная, чушь чистейшей воды, а поди ж ты – поверили. Он схватился за эту идею, как утопающий хватается за соломинку, зная, что этого явно недостаточно, но и понимая вместе с тем, что ничего лучшего нет. И это должно сработать, он все сомневался. Вот уж, действительно, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Ему уже не раз приходилось одерживать победу на переговорах как раз при помощи самых сумасбродных идей. Может быть и эта…
Норман прервал поток своих размышлений. Он увидел желтый конверт, прислоненный к лампе. Должно быть, телеграмма. Он торопливо схватил его и разорвал, не потрудившись даже дойти до кабинета и сделать это при помощи своего драгоценного костяного ножа. Из Кордовы! Слава тебе, Господи! И, разумеется, зашифрована, как и полагалось.
Усталость как рукой сняло. Молодчина, Чарльз! Молодчина, что додумался послать телеграмму на его домашний адрес. И Норман мог поспорить сейчас на что угодно, аналогичная телеграмма была послана и на адрес банка, с тем, чтобы его отец был поставлен в известность сразу же, независимо от того, где бы он ни появился в первую очередь. Молодчина. Норман сразу же почувствовал себя лучше.
Копия книжки, содержащей описание шифра, хранилась в банке, а здесь, в доме Нормана, находился подлинник. Этот подлинник лежал в его личном сейфе, который был скрыт от посторонних взглядов портретов его жены.
Этот портрет был работы Сарджента. Оба его сына ни во что не ставили эту картину. Пенни тоже терпеть не могла. А вот Норману она очень нравилась. Верно, глаза у нее вышли на этом портрете чуть грустноватые, так они у нее никогда веселыми не были. Большие грустные глаза кокер-спаниэля. Как бы то ни было, Сарджент поднимается в цене день ото дня. И ему нравилось иметь хоть одну из его работ на стене своего кабинета.
Интересно, а если министр финансов настоит на том, чтобы Мендоза выставили свое имущество в качестве гарантии займа, сколько бы мог стоить портрет Пенни? От этой мысли он поежился, Норман отвел картину в сторону, набрал на барабане нужный номер, известный лишь ему одному, и открыл сейф. В глубине его лежала та самая книжка, он взял ее в руки с чувством облегчения.
Если бы все зависело от него, он бы даже с удовольствием занялся Кордовой, а не вымаливанием подачек от Рэнсома или Хаммерсмита. Лучше всего заниматься конкретными делами, целиком сконцентрироваться на возникшей ситуации. Намного лучше.
Норман не спешил раскрывать книжку, которую он держал в руке. Переплет был из черной воловьей кожи, потертый на углах. Страницы были из плотной веленевой бумаги. Чернила, когда-то черные, теперь выцвели и приняли желтовато-бурый оттенок, но Лиам Мендоза писал очень разборчиво, и текст без труда можно было прочесть.
«Здесь описывается шифр, разработанный мною и моим братом Робертом в году 1819-м. Нестабильность жизненных и моральных устоев, нормы поведения, упавшие донельзя, склонили нас к тому, чтобы изобрести настоящий шифр для сношений между собою касательно вопросов важных семейных дел и предприятия, нами представляемого. Шифр этот надлежит передавать лишь лицам, главенствующим в доме Мендоза, как в Кордове, так и в Лондоне. Пусть Бог, да будет имя его благословенно, сохранит этот шифр для поколений, которые после нас на земле пребудут, для мудрого им пользования в целях благородных и для сохранения незыблемости дома нашего всеми средствами».
Какого же Бога упомянул здесь Лиам? Насколько было известно Норману, ни он, ни Роберт-Ренегат особой религиозностью не отличались. Но, по странному совпадению, жены их обоих были ревностными сторонницами иудаизма. Это не могло не отразиться на мировоззрении их мужей, на Лиаме, вероятно, отразилось. Джозефу, сыну Лиама пришлось дожидаться смерти своих родителей и лишь потом обратиться в лоно англиканской церкви, но, несмотря на это, в его образе жизни следы все же сохранялись.
