— Товарищи! — сказала Юлия, когда на столе появились закуски и были наполнены рюмки. — Я должна вас познакомить с одной замечательной девушкой, которая присутствует среди нас. — Все посмотрели на Майю, и она покраснела так ярко, как еще, пожалуй, не краснела никогда, потому что никогда не бывала в подобной компании. — Вы слышали, конечно, про историю на химкомбинате, читали в газетах. Вот героиня!

— О! — вскрикнули почти все разом, встали, подняли рюмки.

Только Майя встать не могла, отказывали ноги от волнения. Александр понял это, помог ей за локоть. Майя поднялась, но рюмка у нее в руках не держалась, руку так трясло, что из рюмки выплескивалось.

— Ничего, ничего, — ободрила поэтесса, подходя к ней и обнимая за плечи. — Не волнуйтесь, дайте вашу рюмочку, я за вас чокнусь со всеми.

За Майю выпили, мужчины целовали ей руки, она улыбалась испуганно, была почти в обмороке.

— И это тот человек, — сказал Тур-Хлебченко, — который не дрогнул даже под грозным дыханием взрыва… Вот вам, товарищи деятели искусств, загадка человеческого характера, вот вам ответ на вопрос, кто такие герои и что такое героизм.

Юлия сообщила о том, как высказалась Майя о декорациях: неутомительные.

— Вот вам и представитель рабочего класса, создатель материальных ценностей! — сказал один из художников.

— Я не совсем рабочая, — поспешила сказать Майя, боясь, как бы ее не заподозрили в обмане. — Я окончила десять классов. И я учусь заочно в институте.

— Но это же и есть наш типичный сегодняшний рабочий класс, — сказал Тур-Хлебченко. — Друзья мои, вот вам мой альбом, нате, посмотрите! Это карандашные зарисовки… Портреты… Это я прошелся по заводам. Все рабочие, все рабочие. Всмотритесь. Ну?.. Что за лица! Что за глаза! Вот эти складки на лбу, возле губ. Это люди мысли прежде всего. Это люди воли. Это органическое соединение интеллигента с человеком физического труда. Что — нет? — Все листали, рассматривали его рисунки. Он говорил: — А вот придите в мою мастерскую, я вам покажу работы студенческих лет, годов так двадцать пятых, тридцатых. Тех, когда страна индустриализировалась, когда нужны были рабочие, когда их ряды росли за счет деревни. Совсем иные лица увидите. Честное слово, пусть на меня никто не обижается, но вот таких лиц рабочих-академиков еще не было. Время идет. Люди шлифуются. Тот же чудесный процесс, как процесс превращения алмаза в бриллиант. Дело в шлифовке, в обретении неисчислимого числа граней. Чем граней больше, тем больше игры. А мужички какие были! У меня это тоже есть в альбомах. Приходите, пороемся. Мужички-то!.. Во, бородищи! — Он показал рукой до пояса. — Мох из носа, из ушей. Я еще некоторых из них в лаптях рисовал, в онучах, опоясанных вервием, в посконных портах, в рубахах до колен. А вон, видите, вон за тем столиком… — Все обернулись, смотрели на рыжеватого маленького человека в сером костюме, похожего на бухгалтера, и на его соседа, солидного здоровяка из той породы, к которой принадлежат директора крупных предприятий — в черном широком пиджаке, в белой рубашке с загнувшимися уголками накрахмаленного воротника и в темно-бордовом галстуке. — Кто они, как думаете?

Тур-Хлебченко поднялся, пошел к тому столику, привел обоих, представил:

— Григорий Иванович Соломкин, председатель колхоза «Озёры». Он же художник-любитель. И Иван Савельевич Сухин, председатель колхоза «Заборовье». Художник в другом смысле: село свое на городской манер решил перестраивать. Садитесь, товарищи, садитесь. Здесь все свои. Мы сейчас только говорили о тех мужичках, которые еще лет тридцать назад вот в этаких бородищах путались.

— Шестнадцать электробритв у нас в колхозе, — сказал Сухин, усаживаясь между поэтессой и Тур-Хлебченко, — А электричество, понимаете, от движка. А движок два раза в день по часу работает, воду качаем на скотный, и так далее. Так наши электробрилыцики, как услышат: застучал движок, откуда ни на есть, с поля — с поля, со скотного — со скотного, подхватятся и бежать к домам, механизацию свою включают. С бородой теперь скорее в городе встретишь.

— Ага! — Постановщик спектакля кивнул головой. — Борода как признак повышенной интеллектуальности.

— Нет, главное — необходим возомоторный насморк, — сказала поэтесса. — Ну какая утонченная натура сможет обойтись без возомоторного насморка?

— Да, да, — подтвердил режиссер. — Аллергия.

— Аллергия? — оживился Соломкин. — Как раз у меня эта штука, врачи говорят. Чешусь весь от нервности. Извиняюсь, конечно, не для стола такие примеры. Но факт — чешусь, что пудель. Значит, она не только у интеллигентов, аллергия-то.

— Милый мой Григорий Иванович, — сказал Тур-Хлебченко. — Уж коли тебе выговоры дают за увлечение живописью, то кто ж ты есть, если не самая что ни на есть махровая интеллигенция. — Он рассказал историю выговора, полученного Соломкиным. Все весело смеялись.

В двенадцать часов стали расходиться. Всей компанией, включая обоих председателей, отправились провожать Юлию, Александр повез на автобусе Майю. Сойдя с автобуса, они еще долго шли, кружа по улицам, не очень спеша приближаться к дому Майи. Еще морозило, но воздух уже обрел специфический весенний свежий запах, зима стронулась со своего ледяного фундамента, мартовские ветры атаковывали ее со всех направлений.

— Мне очень понравились эти люди, — сказала Майя. — Но я была среди них совсем деревянная. Я не доросла. Они всё знают, обо всем говорят так свободно, А мне надо сначала долго думать. И все равно я так не скажу.

— Но они же старше вас, у них опыта больше, — сказал горячо Александр. — Они привыкли быть в таком обществе, вы — нет. Только и всего. Дело времени.

— А я думаю… Там про алмаз очень хорошо говорили… Сколько граней. Когда вот так сказали, я посмотрела на вашу тетю, Юлию Павловну, она вся сверкает, у нее много-много граней. А я… Плоскость, и все.

Они постояли у подъезда Майиного дома, подержались за руки, сказали: «До понедельника», — и разошлись — она в подъезд, он к автобусу.

Родители спали, когда он вернулся домой. В комнате у Юлии горел свет. Заглянул к ней. Он должен с кем-то побыть в такие минуты душевных смещений, должен с кем-то поговорить.

— Ты слышал? — Юлия большой гребенкой расчесывала волосы. — В последних известиях передавали по радио о том, что ее наградили орденом Красной Звезды. Указ.

— Кого, Юлия?

— Майю твою. За героизм, проявленный на трудовом посту. Василий Антонович и Соня слышали. Они записку тебе оставили. Не видал? Там, в кабинете, на столе.

Бросился в кабинет, ударился о диван ногой, чуть не разбудил Павлушку, который забормотал спросонья. Да, рукой Софии Павловны было написано: «Шуренька, мы с папой очень рады, поздравляем тебя, милый. Майю твою наградили орденом Красной Звезды, как бойца на фронте, боевым орденом. Мама и папа».

Рванулся было куда-то. А куда? Не побежишь к ней домой, не станешь будить. Там другие люди, они спят, наверно. Они, может быть, об этом тоже слышали, и Майя уже знает. Но до чего же хотелось сказать ей это первым, первым принести радостную весть. Да, мама права, боевой, фронтовой орден Красная Звезда, орден истинно геройский. Вот вам и загадка человеческого характера, как сказал художник Тур-Хлебченко, вот вам и ответ на вопрос о природе героизма.

Свет настольной лампы падал на портрет Сашеньки. «Сашенька, вот видишь, — сказал он мысленно, — вся жизнь состоит из проблем, вопросов и загадок». Положил записку родителей под рамку с портретом, вернулся в комнату Юлии.

— Не спится? — сказала Юлия. — Я тебя понимаю. Я понимаю, Шурик, как никто другой. Но ты будешь счастлив, я это знаю, уверена, убеждена в этом. Счастье идет к тебе навстречу. А я уже не буду счастлива никогда.

Это не было обычной декламацией Юлии. Александр слышал горькие надломы в ее голосе; не видел, но ощущал слезы в ее глазах.

— Почему? — сказал он. — Это глупо. Ты молодая и красивая.

— Поэтому. Наверно, поэтому, Шурик. По-настоящему счастливыми бывают только некрасивые. Слишком многим была нужна моя красота. Чем красивей женщина, тем большему числу людей она принадлежит. Некрасивая — только одному. Потому что только ему, одному, она и кажется красивой. И я всю жизнь хочу только одного, одного, одного… Мне не надо этой вечной суеты. Я устала от этого. Я хочу носки штопать, слышишь?